Украденный трон

Она залилась горькими слезами, и князь Михаил, тронутый её горем, присел к ней на постель и начал целовать и ласкать жену. Она обвила его шею руками и всё жаловалась и жаловалась на чёрную неблагодарность, которой ей отплатили, на лицемерие и чёрствость императрицы.

Он целовал и целовал её, и куда-то ушла обида. Он жалел её, так пострадавшую...

Глава II

Степан поспешил за Ксенией, следя за её развевающейся зелёной юбкой и боясь выпустить из виду. Когда там, возле крепостных ворот, он уткнулся ей в колени и расплакался, как малый ребёнок, он ощутил такое счастье и покой, что теперь готов был следовать за ней хоть на самый конец света. А только-то и коснулась его головы, пробормотала несколько слов. И он уже готов целовать землю, по которой она идёт, готов сделать для неё всё, что она ни пожелает. Да что это?

В тюрьме она почти не разговаривала с ним, сидела, уткнувшись лицом в колени, лишь изредка шевелилась, и тогда звенели цепи на её руках и ногах. Он думал, что она выйдет отсюда возбуждённой от свободы, от свежего июньского ветра, пропитанного запахами моря и нарождающейся травы, ярко зеленевшей по берегам.

Нет, ничего такого он не заметил. Она шла, привычно торя дорогу и пристукивая своей палкой, шла, закутанная в свой драный тёмный платок. Куда она пойдёт, куда свернёт? Он уже боялся предложить ей поехать в свой дом, отдохнуть после крепости, хотя бы вымыться, расчесать длинные роскошные волосы.

Она шла быстро, но не торопилась. Ждавшие её люди разошлись безмолвно, вернулись к своим повседневным делам, будто и не было этого двухсуточного стояния на коленях возле крепости. Он терялся в догадках; зачем они стояли, только для того, чтобы её выпустили, только для того, чтобы почувствовать, что в каждый миг своей жизни могут опять встретить её где угодно: возле церкви, в поле, на улицах? Взрыв возмущения? Нет, он не слышал криков и просьб, мольбы и требований. Они просто стояли на коленях, дожидаясь её выхода. Но и тогда ни один из них не обратился к ней, никто не просил её содеять чудо, никто не просил помочь...

Степан шёл за Ксенией, примечая дорогу, страшась догнать её, расспросить. Как была чужой, так и осталась, горько думал он. И что привязывает к ней, что заставляет идти следом? Он не знал сам, но шёл упорно, следя глазом за её высокой статной фигурой, не потерявшей былой стройности, за её мелькающей в переулках и на улицах красной кофтой...

Он с удивлением увидел, что кончились последние домишки Петербургской стороны, начались поля, перелески, болота, кое-где дачи богатеев, огороженные тесовыми заборами... Приметил, что идёт по той же дороге, с которой похитил её той зимой перед неудавшейся свадьбой, перед несостоявшимся венчанием. Она шла так, как будто дорога вела её к родному дому, как будто там ждали её тепло, свет и уют натопленной комнаты, мягкие кресла и пуховики прекрасного ложа.

Всё те же болотистые луга, всё те же рощицы тонкоствольных берёз, всё те же кочки мшистой земли. Но теперь самый разгар весны. Зелёная трава, яркая и блестящая в солнечном свете, скрывала угрюмость полей и хилость северных деревьев, кое-где блестевшие зеркала воды отражали чистое голубое небо с тонкими пёрышками облаков. Всё так же клонились к замшелой земле тонкие стволы хилых берёз, не могущих удержаться на тонких канатах корней и упавших кронами почти до самой земли. Но теперь эти согнутые арками берёзки оделись в густой туман листвы, они жили, они шептались с ветром и стремились выпрямиться, приподнимали свои вершинки навстречу солнцу и свету.

Ксения дошла до полянки, невысокого взгорья среди яркой болотистой травы и тонкоствольных арок берёз. И встала на колени среди разнотравья, яркости зелени и мшистых заматерелых валунов.

Она стояла, высоко закинув голову и бродя взглядом по высокому полотнищу неба с белыми прожилками.

Сложив руки перед лицом, она смотрела в небо, и лёгкая улыбка пробегала по её запёкшимся губам.

Степан долго наблюдал за Ксенией, не решаясь окликнуть, робея и боясь нарушить её одиночество.

Она постояла на коленях, опустила голову, пробормотала слова молитвы и расположилась на пригорке так, будто это мягкое ложе. Вытянув ноги, она достала из кармана своей грязной юбки кусок белого ситного калача, разломила его и, только сейчас увидев Степана, поманила его жестом руки. Он подошёл, дивясь и радуясь одновременно, жалкий и робкий, смущённый и неловкий.

— Поешь, — сказала она, — голодный небось...

Он присел рядом и взял кусок белого калача. Никогда в жизни не казалось ему ничего вкуснее этого куска, он съел и даже крошки собрал на ладони и высыпал в рот. Она тоже ела спокойно и сосредоточенно и смотрела на него внимательно и ласково.

— Ксения, — робко вымолвил он. — Ксения...

— Когда я умер, — заговорила она тем ласковым и твёрдым голосом, каким говорят с детьми, — только тогда понял, как ничтожны все наши труды и заботы, как не нужны все наши суеты. Ах, как бы я хотел начать жить заново, и не так, как прожил столько времени, ничего не сделав полезного, нужного. Всё мелко, ничтожно, не нужно...

Степан в изумлении смотрел на Ксению, и ему вдруг показалось: мелькнуло что-то в лице, взгляде юродивой похожее на Андрея, брата, умершего десять лет назад. «Как и она, схожу с ума, — подумал он с облегчением, — и пусть, и пусть, тогда пойму, тогда что-то вынесу из всего этого...»

— Не сходишь ты с ума, Степанушко, а только поверить тебе трудно. Человек так устроен — верит лишь тому, что руками потрогает, глазами пощупает, ногами потопчет. А что сердцу открывается, гонит прочь — схожу с ума, не может быть... Вернула меня к жизни Ксения, душу свою отдала за меня из великой любви ко мне, ничтожному, не стоящему этой любви... Вернулся я в её тело, и вот свет той жизни сказал мне, что делать, как жить... Потому я роздал всё, зачем мне эти хлопоты да заботы, разве человеку так много надо? Рабы желудка, тела, рук и ног, своего ничтожного разума, мы никогда не думаем о самом главном, что есть в человеке, о душе, о том сокровенном, что сокрыто в нас...

— Ксения, что ты говоришь, какими словами заговорила, ты не безумна, ты умница, каких в свете всем не сыскать...

— А ты увидь меня Андреем, не Ксенией, ты посмотри на меня не своими глазами земными, провидь сердцем, увидишь. Это я, Андрей, твой брат. Тот брат, что так в своей жизни нагрешил. Одной жизни мало искупить, всё перемолить...

— Я не могу, — прошептал Степан, — не могу я увидеть тебя Андреем, не могу.

— А закрой глаза и слушай...

Степан послушно закрыл глаза, и размеренный её, ласковый и твёрдый голос вдруг вызвал перед его мысленным взором лицо брата. Они прежде, при его жизни, никогда не были близки с ним, даже и не говорили много. Но теперь увидел он его лицо, улыбающееся и озорное, его улыбку и беззаботную лёгкость. Открыл глаза — Ксения, милое, доброе лицо, яркие голубые глаза, лёгкий румянец на бледных щеках. Как мог он даже представить себе мысленно, что это он, Андрей...

— Разломило голову, — жалобно произнёс он, — закрыл глаза, Андрей, открыл — ты, Ксения, ты...

— Трудно, — согласилась Ксения. — А ты поверь, душой поверь, легко будет. Ох, как тяжко мне вначале пришлось. После того света сияющего, после той шири безоглядной да снова в коробку тела, в грубую ткань мышц, а душа — шире, а душа рвётся. Да Ксенюшка мне много помогла — любовь её ко мне струилась, как водопад, лилась. И я тоже стал кое-что делать людям полезное. Жалко мне их. Многого не понимают. Погрязли в тине на самом дне. Грубы, невежественны, всё для тела, ничего для души...