Украденный трон

«Царь на коне», — думала Екатерина с любовью об юродивой. И среди прочих дел не забывала о строительстве дольгауза, первого в столице дома для умалишённых. Она заботилась, чтобы сумасшедшие, которых привезут в этот дом, не только имели крышу над головой, свежее бельё и хорошую пищу, но и самых хороших лекарей, которые только найдутся в России и за её пределами. Она выписывала докторов из Пруссии, приглашала итальянцев, издавна славящихся исследованием душевных болезней, и назначала в такие дома честных и добросовестных надзирателей.

Всё равно будут красть, тем более из такой кормушки, где никто не уличит их в присвоении. Надо, чтоб хватало. И сама намеревалась инспектировать дома призрения.

Только к одному виду людей была беспощадна Екатерина — не прощала изменникам. Потому и на прошении бедного поручика Смоленского полка Мировича поставила свою резолюцию: «Отказать». Изменничьи дети не должны пользоваться льготами государства...

Глава XI

Внук изменника, бежавшего вместе с Мазепой, терпел меж тем страшную нужду...

Денег не хватало для оплаты нищенской квартиры в пригороде Шлиссельбурга, которую он снимал у бедной вдовы, на хороший мундир, который полагалось покупать за свои кровные, экипаж, даже сапоги... После заграницы Мирович обносился и больше похож стал на обтрёпанного новобранца, нежели на офицера от инфантерии. Много раз заходил он к графу Петру Ивановичу Панину, брату всесильного воспитателя наследника престола, умолял его продвинуть дело в Сенате.

Панин тянул, не решаясь полным отказом вогнать в отчаяние молодого сумрачного офицера. Панин видел нужду и бедность Мировича.

Окончательная резолюция императрицы на прошение вернуть хотя бы часть малороссийских поместий ввергла Мировича в тоску и скуку.

Со злобой и завистью оглядывал он пышные экипажи своих сотоварищей, их блестящие мундиры и золотые аксельбанты и ни с кем из них не сходился. Курить и пить водку он себе запретил давно, ещё до отъезда в Берлин. Дал обет выстроить церковь Николаю Чудотворцу, если вернёт хотя б часть поместий, не играл в карты, когда все его сослуживцы только этим и занимались в свободное от караулов время. Постничал, становился всё более и более сумрачен и зол.

Его, подпоручика, не пускали во дворец императрицы. Он становился заносчив и дерзок, когда к нему относились как к любому из офицеров разночинцев... Никакого выхода впереди он не видел. С трудом сводил концы с концами на своё нищенское жалованье подпоручика, едва мог позволить себе в неделю хотя бы раз щи с мясом, а в остальное — кашу да чай. Он перебирал и перебирал в уме все известные способы обогащения, искал выход из бедности и нищеты, из своего униженного положения и ничего не мог придумать.

Мало-помалу мысль о Иване Антоновиче заполнила целиком его разум. Только в одном этом видел он для себя выход. Ему нужны чины и богатство, ему нужно всё сразу и теперь же.

Даже женитьба на богатой невесте не прельщала его — да и где мог он, бедный армейский офицер, познакомиться с богатыми домами и бывать в них, кому он нужен без положения, без связей, без приличного образования.

Он мог только мечтать целыми днями, лёжа на деревянной кровати в тесной душной комнатёнке, на жёстком соломенном тюфяке, когда не надо идти в караул.

И главное — ни друзей, ни приятелей. Он сторонился своих сослуживцев, нижним чинам особенно грубил, а старшим неохотно и сердито подчинялся...

Наступила весна. Капель звенела вовсю, на подтаявших тропках и открытых пригорках лезла из-под красной земли оголтелая трава. Ещё жёлтые, завядшие стебли прошлогодней скрывали её тонкие острые пики, а она уже заливала землю зелёным сукном, стирала грязные пятна и упорно лезла к солнцу, яркому и весёлому в эти майские дни.

Прояснело и зимнее лицо Мировича — злостью яркой и радостной засверкали огненно-чёрные глаза, дыбом встали искристые чёрные кудри, выбиваясь из толстой косицы, заплетённой сзади, разгладились сумрачные складки вокруг рта.

Всё пробуждалось в природе, и Мирович чувствовал, как в его душе пробивается к свету неясная ещё надежда, несбыточные мечты.

А что, если в самом деле попытать счастья. Влезла же на престол Екатерина, не имеющая никакого отношения к российской царской крови. А тут правнук Ивана, брата Петра, двоюродный правнук самого Петра Великого. Уши Мировича горели от нетерпения, воображение рисовало всевозможные картины скорого обогащения, возврата малороссийских земель и поместий, чинов, орденов. Воображение рисовало ему всё более и более радужные картины. Вот он на белом коне едет во дворец, рядом с ним Иван, русский царь, он, Мирович, возводит его на престол и получает от благодарного императора всё: чины, поместья, деньги.

Все долги уплачены, Мирович сидит за столом рядом с царём, распоряжается судьбами своих врагов и бывших начальников, свергает одних, вводит во дворец других. Уж тогда-то он сможет наконец бывать в личных опочивальнях императора, сидеть с царём за одним столом и пить вино из его бокала, кубка. Тут мысли Мировича путались. Кубок или бокал он представлял себе неясно...

Да и что такого — силами своего караула вывести свергнутого императора из крепости, привезти его в Петербург, всех солдат принудить к присяге. Вот и вся недолга. Так же точно поступила Екатерина, въехала в город, объявилась среди солдат, и все принесли ей присягу...

Нет, одному с таким делом не справиться. Нужен помощник, надёжный и верный. У него только один приятель, приобретённый случайно. — Аполлон Ушаков. Тоже военный, поручик Великолукского пехотного полка, стоящий на карауле у Исаакиевского моста. Придёт в ужас Аполлон, донесёт на него начальству, знать, такая у него, Мировича, судьба. А если нет, с ним можно всё обсудить, всё исполнить, разделить деньги и чины...

Весна подгоняла его, томила неясными мечтами, картинами богатства и роскоши, в которых он станет купаться, как придёт с царём к престолу. Легче лёгкого — поступить так, как сделала императрица Екатерина. Она подала ему хороший пример. Он по всем повторит её переворот...

Аполлон Ушаков стоял в карауле у Исаакиевского моста. Солдаты расхаживали с обоих концов моста, а сам Аполлон отлёживался в кордегардии...

Мирович отворил дверь и вошёл в сумрачное помещение кордегардии. Это не были каменные клетки, как у него в Шлиссельбурге, — здесь просторно, окна открыты, хотя ветер задувал с Невы. Железная кровать, на которой валялся Ушаков, стояла почти у самого окна, в окно светило солнце, и лучи его, разбитые полузакрытым ставнем, разлетелись по помещению, наполнив его пляшущими в солнечных лучах пылинками.