Украденный трон
Шрифт:
Василий долго стоял над спящим Ушаковым и думал, что ж соединило их, почему во всём этом мире только один этот кряжистый рыжий солдафон так ему близок, почему только этот, как и сам Мирович, необразованный, грубый, привыкший к пьяным попойкам и картежу, грубым окрикам и резким солдатским командам, умеющий только служить и маршировать, чем же привлёк он Мировича, покорил его душу, его ум?
Он такой же, как Мирович, одинокий в многоголосой толпе столицы, так же, как Василий, бедствовал и искал средств к существованию, так же носил обтрёпанный, давно нуждавшийся в починке мундир и тупоносые
Всё это пронеслось в голове Василия, пока он смотрел на заросшее густой рыжей щетиной лицо своего товарища. Только ему одному мог поведать свои тайные мысли Мирович, с ним одним мог выговориться.
Ушаков поморгал рыжими густыми ресницами, сморщился и приоткрыл один глаз — серый, замутнённый сном.
— Вставай, вставай, лежебока, — грубо дёрнул его за плечо Мирович. — Солнце ясное в окне, а ты дрыхнешь. Небось надрался вчера.
Ушаков сладко потянулся, развёл в сторону крепкие руки, поросшие рыжим волосом, и вскочил, освобождая место Мировичу на старом колченогом стуле, заваленном рубахами и портками, нуждавшимися в починке.
Мирович сел, всё ещё глядя в красное со сна, помятое лицо Ушакова.
— Выйдем на воздух, — сказал он тихо.
— Ай приключилось что? — встревожился Ушаков.
Мирович отрицательно покачал головой.
— Что Сенат, какое дело твоё? — спросил Ушаков, одеваясь к выходу.
— Ничего, отказали во второй раз, — злобно проговорил Мирович. — Захватили все наши земли, все поместья, иди судись, борись с сильными. Ни черта не будет, всё едино — пропадать...
Они вышли на улицу, громко топая сапогами по деревянному дощатому полу кордегардии, и уселись на лавочке возле Исаакиевского моста. Перед ними расстилалась Нева, серая и будничная, вдали ходили часовые, кричали галки, почерневший снег раздвигал свои останки и выпускал на свет Божий острые кончики рвущейся к солнцу, свету и теплу травы.
— Весна, — ласково проговорил Мирович, — всё пойдёт расти, а мы все как...
Он не договорил, задумчиво глядя на серые волны быстро бегущей воды.
Ушаков всё ещё был не в себе спросонья, озирался вокруг удивлённым глазом, словно и не видел никогда весны и не слышал капели.
— Послали меня в караул в крепость, — начал разговор Мирович и замолчал. То, что он готовился сказать Ушакову, поразило вдруг его самого. Большое дело, великое, а ждать чего-то да штопать онучи до старости — пустая жизнь...
— Ты ж говорил, — равнодушно отозвался Ушаков.
— А вот теперь другое скажу, — торопливо подбирал слова Мирович, — задумал я такое дело, что и сказать страшно. И говорю только тебе, а уж ты, если выдашь, что ж, значит, прости-прощай жизнь моя бедовая...
Ушаков с удивлением повернулся к Мировичу. Никогда прежде не слыхивал он таких слов от этого грубого солдата, никогда не случалось у них доверительного разговора.
— Что ж ты, — начал он, но вовремя остановился, увидев, каким странным и сумрачно-злобным взглядом смотрит на него его приятель, — ты ж меня знаешь, что ж такое, да и как ты усумнился...
Больше слов у него не хватило,
и он остановился, не зная, как ещё уверить Мировича в преданности и дружбе.— Что ж, скажу, а уж ты сам знаешь, как думать, — решился Мирович. — Задумал я освободить бывшего императора Ивана Антоновича из Шлиссельбурга и представить его на российский престол.
Ушаков расхохотался.
— Хороша шутка. — Он утирал слёзы от смеха, выступившие на его пушистых рыжих ресницах.
И осёкся. Мирович глядел сумрачно и зло, и что-то такое было в его глазах — Аполлон понял, никакая это не шутка.
— Ты, никак, рехнулся? — осторожно спросил он друга.
— Беги, рапортуй по начальству, — с вызовом отозвался Мирович.
— Что ты, что ты! — замахал своими крепкими ручищами Ушаков. — Какое начальство, уж и пошутить нельзя...
— А не шутка это, Аполлон, — мрачно сказал Мирович, глядя себе под ноги, — как я стою на карауле в Шлиссельбургской крепости, а он там и сидит, под моим караулом. Возьму его да и возставлю на престол. Вот тебе и чины, и деньги, и все долги уплачены.
— Да ты что ж такое говоришь, — забеспокоился Ушаков, — отродясь таких слов не слыхал. И виданное ли дело?
— А что ж, матушка наша императрица, сама, что ли, наехала в Петербург да объявила себя государыней?
Ушаков задумался. Слова Мировича он прикладывал к жизни так и так и вынужден был признать, что отчасти Мирович прав.
— Так ведь она царицей и была, — нашёлся он наконец, не зная, какие ещё подыскать доводы.
— А он — император, венчанный на царство, да потом засаженный в тюрьму, — возразил Мирович.
Ушаков повесил голову.
— Так ты это и вправду? — неуверенно произнёс он.
— А выдашь, так башки лишусь, — спокойно сказал Мирович. — Да и дело-то лёгкое, освободить да в город привезти, а уж тут — присяга и всё. Солдаты за него встанут, вот тебе и престол. А уж он отблагодарит...
Ушаков заматерился, вскочил славки и пустился шагать вокруг Мировича, обдумывая невиданное предприятие.
— Ох ты, — произнёс он, опять усаживаясь на лавку. — А как не получится?
— А терять что? Голову? Так и так подыхать. Двум смертям не бывать, а уж одной не миновать...
Ушаков всё ещё в растерянности и недоумении смотрел на Мировича, не зная, как отнестись к этому страшному человеку, его товарищу, приятелю.
— Я не слышал, ты не говорил, — так сказал он наконец, опустив голову и положив её на согнутые в локтях руки. — А и дело...
Мирович молчал.
— А и дело, — поднял вдруг голову Ушаков. — Что удумал. — Он всё никак не мог опомниться от неожиданности и удивления. — Нет, ты это не шутишь? — снова стал допытываться он.
— Какая шуточка, — отмахнулся Мирович. Он и не предполагал, что лучший его друг может принять все его мечты за шутку.
— А ведь и верно, — развёл руками Ушаков. — Взять его да и на престол... — Он опять развёл руками и громко расхохотался. — А что, — продолжал он рассуждать, — может, и правда...
Он в который раз посмотрел на Мировича восторженно и изумлённо.
— Слышал и я, — начал он таинственно, — что в Шлиссельбурге царь Иван сидит, а вот поди ж ты, только ты додумался...