Украденный трон

Жить на Петербургской стороне трудно и боязно — вечерами то и дело раздавался истошный визг избиваемых мужьями жён, крики ограбливаемых и вопли пьяных мужиков, затемно возвращавшихся из кабаков. Уже к вечеру все окошки, маленькие и узкие, накрепко захлопывались, ворота и двери запирались на множество засовов и замков, а во дворах спускались с цепей злые голодные собаки, рыскавшие по дворам в надежде найти хоть огрызок хлеба или прошлогоднюю кость. Но теперь, под нежными распускающимися лучами небогатого теплом северного солнца всё словно бы разнежилось, расслабилось, окошки распахивались настежь, выпуская душную вонь длинной зимы, двери и ворота отворялись и стояли распахнутыми, словно приглашая войти и насладиться гостеприимством хозяев, а старые, одетые в невообразимое рванье хозяева выползали на улицу, присаживаясь на обязательной у каждых ворот лавочке, и чесали языки, славя Бога за тепло и благодать.

Юродивая шла не разбирая дороги. Старые, стоптанные башмаки шлёпали по грязным навозным лужам, скользили по зелёной нежной травке, топтали проезженные колеи, утопали в грязи горбатых мостиков.

Лицо её поднялось к солнцу, голубые огромные глаза незряче широко раскрыты, а с ресниц потоком бежали слёзы. Они заливали её нахлёстанные ветром щёки, скатывались по ярким румяным губам и падали в грязь и навоз улицы.

— Андрей Феодорович, — закричала одна из старух, присевшая на лавочку перед старым покосившимся домом с обомшелой крышей. — Подь сюда, голубчик, чтой-то с тобой?

Юродивая не ответила на зов, а направилась мимо сидевших старух.

Поклонилась им в самые ноги и тихо, внятно сказала:

— Кровь, кровь, всё в крови, реки крови, моря крови.

И пошла дальше, волоча палку, пристукивая ею по грязной, обнавоженной мостовой.

Старухи заволновались и шёпотом переспрашивали друг друга, что сказала юродивая.

А она шла дальше, и у каждого дома останавливалась, и, переломившись в пояснице, низко кланялась, и снова причитала:

— Там кровь, кровь, кровь, кровь! Там реки налились кровью, там каналы кровавые, там кровь, кровь...

— Уж не обидел ли кто юродивую, — всполошились старухи и бросились за Ксенией, умильно прося её остановиться, откушать чай, съесть ситничка.

Но Ксения всё шла и шла. И опять у каждого дома останавливалась, заливалась слезами и снова и снова повторяла:

— Там кровь, кровь, реки кровавые, каналы кровавые, кровь, кровь, кровь... — И брела дальше, возвещая о каком-то невиданном бедствии.

— Уж не к войне ли кричит и голосит, — забеспокоились старухи и побежали звонить по всему городу, де, юродивая кричит и плачет-заливается не к добру...

А Ксения шла и шла по городу и останавливалась почти у каждого дома. Останавливалась и словно ждала вопроса. И её спрашивали, уж не обидел ли кто Андрея Феодоровича, уж не голоден ли он, уж не заболел ли? Вопросов было множество, и на всё Ксения отвечала одним:

— Там кровь, кровь, реки налились кровью, там каналы кровавые. — И показывала палкой, а то и пальцем на восток, прямо против течения Невы.

Никто не понимал её слов, но все в городе забеспокоились. Извозчики зазывали её прокатиться хоть немного, продавцы и приказчики выбегали на улицу, предлагая то пряничек, то ситничку. Ничего не брала юродивая, не ела, не пила и всё причитала, не утирая слёз, катившихся по лицу.

— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там каналы кровавые. — И слёзы струились по её лицу целыми потоками...

Всё повторилось и на второй и на третий день. Никто не понимал, что случилось с Ксенией.

Она была безутешна, плакала и причитала, плакала и кричала свои страшные слова о крови. Кричала у домов, на церковных папертях, возле дворцов и богатых усадеб, кричала везде, где была.

А побывала она за это время почти везде в городе, на кладбищах и в церквах, подле городских лавок и на мусорных свалках, в тихих садах и цветниках, у низменных берегов Невы, заваленных мусором и навозом, на зелёных подсохших лужайках загородных болот.

И всё твердила и твердила своё:

— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там канавы кровавые, там кровь, кровь...

Степан натолкнулся на Ксению случайно, уже глубокой белёсой ночью, когда с Невы поднялся лёгкий туман. Белая мгла северной ночи раскинула своё застиранное полотнище над городом. Степан только что отстоял службу в Александро-Невской лавре, молился истово, опять ожидая и страшась лёгкого прикосновения Неведомого. И он почувствовал его, склонившись на истёртый бесчисленными ногами коврик у одного из высоких подсвечников с десятком горящих свечей.

Он не стыдился своих слёз, не стыдился того удивительного блаженства, что вдруг охватило его, когда, спрятав лицо в руки и склонившись до земли, стоял на коленях. Он безмолвно шевелил губами, молясь в душе и не выражая своих чувств словами. И всё ждал этого лёгкого окутывания, словно саваном, словно шатром из сияющих лучей. И когда пришло это ощущение неземной радости и блаженства, когда он почувствовал легчайшее прикосновение к своему плечу, утонул в слезах радости и умиротворения, в слезах, растопивших его сердце и душу.

Долго стоял он так, ушло это ощущение счастья и радости, улетело лёгкое прикосновение, погасли свечи в церкви, темнота окутала небольшое пространство между колоннами. Он тяжело поднялся с колен и отправился к настоятелю монастыря.

Он не знал, что скажет ему, но тот, глубокий старец с длинной седой бородой и венчиком кудрявых седых волос вокруг чёрной скуфейки, всё понял и пригласил его к исповеди. Задыхаясь от слёз и странного, неведомого ему прежде чувства полной открытости, Степан рассказал обо всём, что случилось с ним, попросил благословения и получил его.

И, выходя из церкви, Степан уже знал, что предстоящие ему годы проведёт в одной из тесных и тёмных келий монастыря, что он будет счастлив, несмотря на все неудобства и тяготы жизни.

Бродя по белёсым набережным, по улицам, затканным седой паутиной тумана, он и наткнулся на Ксению. Она лежала, сжавшись в комок, на груде мусора, лицо её, опрокинутое в землю, не виделось Степану, но красная кофта и зелёная юбка, разметавшись по земле, словно саваном, окутывали её тело.

Степан тихо присел возле Ксении. Она дышала легко и свободно и нет-нет да всхлипывала во сне, едва заметными судорожными движениями подёргивались её плечи и руки. Степан сидел возле Ксении, храня её сон и страшась разбудить её.

Бродячие псы, обрыскавшие всю округу в поисках пищи, тихо подошли к Степану и Ксении и обсели кругом. Степан подивился их кротости и тихости. Ещё совсем недавно был он свидетелем, как набросились на Ксению бродячие собаки, пытались изорвать её подол, куснуть за ноги. Она не отмахивалась палкой, своим суковатым посохом, не пыталась уберечься от жадных пастей собак. Тогда и они отстали от неё, рассеялись в душной тишине близлежащих улиц. А теперь они полукругом сидели и лежали возле Ксении, словно охраняли её покой, словно приручённые и домашние. Шерсть на многих из них свалялась и висела клочьями, грязные бока вздымались, судорожно передёргиваясь в стылом воздухе белёсой ночи, но ни один звук не нарушал чуткую тишину.