Ультиматум Борна
Шрифт:
– Товарищ! – крикнул менеджер sotto voce, когда офицер КГБ повел гостей к лифтам. – Для вас есть срочное сообщение, – продолжил он, быстро шагая к Дмитрию, и вручил ему свернутую записку. – Мне было велено передать ее вам лично.
– Вы с этим справились, спасибо вам. – Дмитрий проводил менеджера взглядом, затем развернул записку. Борн и Конклин стояли позади него. – Я должен немедленно попасть на площадь Дзержинского, – сказал он, обернувшись к ним. – Это от моего второго комиссара. Пойдем, надо спешить.
Номер, как и вестибюль, принадлежал другому времени, другой эре, даже другой стране, если не считать выцветшие материалы и
– Располагайтесь, – сказал Крупкин, направляясь прямиком к телефону на античного вида письменном столе, выполненном в гибридном стиле времен королевы Анны и более позднего Людовика. – О, совсем забыл, Алексей, я закажу чаю или родниковой воды…
– Забудь об этом, – сказал Конклин, взял у Борна свой чемодан и захромал в левую спальню. – Я хочу помыться: этот самолет был таким грязным.
– Надеюсь, это компенсирует дешевизну билета, – ответил Крупкин, подняв голос и набирая номер. – Кстати, вы, неблагодарные, в тумбочках у ваших кроватей вы найдете оружие. Автоматические «граз буря» тридцать восьмого калибра… Давайте, мистер Борн, – добавил он, – вы же не трезвенник, а это была долгая поездка, и, возможно, предстоит долгий разговор. Мой комиссар весьма бесшабашный парень.
– Да, пожалуй, не откажусь, – сказал Джейсон, бросив чемодан у второй двери. Он подошел к бару и, выбрав знакомую бутылку, налил себе рюмку. Крупкин заговорил по-русски. Борн не понимал этот язык, и он подошел к высоким, словно у кафедрального собора, окнам, выходящим на широкую улицу, известную как проспект Маркса.
– Добрый день… Да, да, почему?.. Садовая тогда. Двадцать минут. – Крупкин раздраженно встряхнул головой, повесив трубку. Джейсон повернулся к русскому. – Мой второй комиссар оказался на этот раз не очень разговорчивым. Он отдает приказы.
– Что это значит?
– Мы должны ехать немедленно. – Крупкин посмотрел на дверь слева и крикнул: – Алексей, выходи! Срочно!.. Я пытался объяснить ему, что вы только приехали, – продолжил он, снова обращаясь к Джейсону, – но он и слушать не захотел. Я даже сказал, что один из вас уже залез в душ, а он только ответил: «Скажи, чтобы он выходил и одевался». – Конклин вышел из комнаты в расстегнутой рубашке, вытирая лицо полотенцем. – Прости, Алексей, нам надо ехать.
– Куда? Мы только что приехали сюда.
– У нас есть квартира на Садовой – это московский «Grand Boulevard», мистер Борн. Это не Champs-Elyses, но не хуже. При царе умели строить.
– А что там? – спросил Конклин.
– Комиссар номер один, – ответил Крупкин. – Мы будем использовать эту квартиру в качестве, скажем так, нашего штаба. Меньшее и гораздо более приятное дополнение к площади Дзержинского – только никто о нем не знает, кроме нас пятерых. У него что-то есть, и мы должны ехать туда немедленно.
– Я готов, – сказал Джейсон, опуская стакан на медную стойку бара.
– Можешь пока допить, – сказал Алекс, неуклюже спеша обратно в комнату. – Мне надо вымыть мыло из глаз и заново закрепить чертов протез.
Борн снова поднял стакан и перевел глаза на советского полевого офицера, который проводил Конклина грустным взглядом из-под нахмуренных бровей.
– Вы знали его до того, как он потерял ногу? – тихо спросил Джейсон.
– О да, мистер Борн. Мы знаем друг друга уже двадцать пять… двадцать шесть лет. Стамбул, Афины, Рим… Амстердам. Он был замечательным соперником. Конечно,
мы тогда были молодыми, стройными и быстрыми, мы были так увлечены сами собой, желая стать теми, кем представляли себя в будущем… Это все было так давно. Мы были чертовски хороши, знаете ли. Вообще-то он был даже лучше меня, но никогда не говорите ему, что я это сказал. Он всегда видел более широкую картину, более длинную дорогу, чем я. Конечно, это действовал русский, сидящий в нем.– Почему вы говорите «соперник»? – спросил Джейсон. – Словно это спорт, будто вы в какую-то игру играли. Разве он не был вашим врагом?
Большая голова Крупкина резко повернулась к Борну, глаза смотрели холодно.
– Конечно, он был моим врагом, мистер Борн, и, чтобы прояснить ситуацию для вас, он все еще мой враг. Не принимайте мое отношение к нему за то, чем оно не является. Слабости человека могут помешать его вере, но не могут уменьшить ее. Может быть, у меня и нет возможности исповедаться, чтобы искупить свои грехи и снова идти грешить, несмотря на веру, но я все же верю… Мои дедушки и бабушки были повешены – повешены, сэр, – за то, что воровали кур во владениях принца Романова. Очень немногим, а то и вообще ни одному из моих предков не была дарована привилегия получить даже самое примитивное обучение – не говоря уж об образовании. Великая социалистическая революция Карла Маркса и Владимира Ленина сделала возможным начало всего. Тысячи и тысячи ошибок были сделаны – многие из них непростительные, многие жестокие, – но начало было положено. Я сам являюсь одновременно и доказательством, и свидетельством этих ошибок.
– Не уверен, что понимаю это.
– Потому что вы и ваши несчастные интеллектуалы никогда не понимали то, что мы поняли с самого начала. Das Kapital, мистер Борн, описывает этапы пути к справедливому обществу, экономическому и политическому, но он не устанавливает и никогда не устанавливал, каким в конечном итоге должно быть правительство. Только то, что оно не может оставаться таким, какое уже есть.
– Я не специалист в этом.
– Это и не нужно. Лет через сто, возможно, вы будете социалистами, а мы капиталистами.
– Скажите мне кое-что, – спросил Джейсон, слыша, как и Крупкин, что Конклин выключил воду. – Вы смогли бы убить Алекса – Алексея?
– Без сомнения, как и он убил бы меня – с глубоким сожалением, – если такова будет цена информации. Мы профессионалы. Мы понимаем это, зачастую с неохотой.
– Я не понимаю ни одного из вас.
– Даже и не пытайтесь, мистер Борн, вы еще не дошли до этого – уже близко, но еще не дошли.
– Не могли бы вы это пояснить?
– Ты на острие копья, Джейсон, – можно я буду звать тебя Джейсон?
– Пожалуйста.
– Тебе около пятидесяти лет, плюс-минус год или два, верно?
– Верно. Через несколько месяцев мне будет пятьдесят один. И что?
– Нам с Алексеем идет седьмой десяток – ты представляешь, какая это разница?
– Откуда?
– Позволь объяснить тебе. Ты все еще полагаешь себя зрелым молодым человеком, который делает то, что ты всего мгновения назад делал в воображении, и во многом ты прав. Движения все еще подвластны тебе, воля тоже; ты все еще владеешь своим телом. А потом неожиданно, хоть воля и тело по-прежнему сильны, разум медленно, неумолимо начинает отвергать необходимость принятия быстрых решений – как умственных, так и физических. Проще говоря, нас меньше заботит, будем ли мы прокляты или воспеты за то, что выжили.