Умершее воспоминание

Оноре-де Бальзак

Я не спал всю ночь. Тяжёлые мысли не давали мне покоя, и я просто ненавидел себя за то, что не принял на ночь лекарство. Сейчас сон был мне необходим: я чувствовал такую усталость от всего, что произошло, и от собственных мыслей, что терпеть уже не было сил. Порой я хватался за голову обеими руками и стонал; казалось, что я медленно схожу с ума.

Непонятное сомнение острыми когтями терзало моё сердце, которое с каждой минутой билось всё быстрее и больнее. Моё бедное сердце! Я думал, что оно просило, умоляло меня о скорой смерти, а я безжалостно игнорировал его просьбы, угнетая его и самого себя бесцельными размышлениями. Потому в ту ночь в моей голове впервые за долгое время окрепла страшная мысль: «Только одно может спасти меня — пуля. Только одно я могу сделать для своего спасения — спустить курок». Мой замученный взгляд всё чаще обращался в сторону комода, где под кучей одежды был спрятан пистолет. Всё внутри дрожало от напряжения, когда я думал о том, что свобода от невыносимых мучений так близко, в комоде. Это освобождение от земных страданий было совсем рядом, я был настолько близок к страшнейшему решению, что, казалось, ничто на свете не сможет меня переубедить. Потом минута забвения прошла, я с головой накрылся одеялом и задрожал, пугаясь собственных мыслей. Я затыкал уши руками, чтобы не слышать их, но они, как тараканы, упрямо вползали в мою голову. Я думал, спасения ждать неоткуда. Но ошибался: скоро наступил рассвет, проснулся Кендалл, и на этом мои ночные мучения закончились.

Мы сели завтракать рано — в половину восьмого утра. Я чувствовал себя разбитым, но общество друга воодушевляло меня, к тому же позитивный настрой Шмидта бодрил и пробуждал во мне силы. Вечером Кендалл ездил в магазин, и поэтому утром стол ломился от разнообразных блюд и продуктов. Немец с нетерпеливой улыбкой накладывал себе в тарелку нарезанный бекон, яйца, шоколадные панкейки и вафли с клубникой и взбитыми сливками, мазал масло на кусок кукурузного хлеба, щедро лил сливки в большую кружку и с удивлением спрашивал, почему я пью только кофе.

— Я купил это всё не для одного себя, — говорил Кендалл, торопливо пережёвывая бекон. Видимо, друг проснулся сегодня с волчьим аппетитом.

При зверской усталости, что я ощущал в то утро, вся эта еда пришлась бы в самый раз: мне нужны были силы. Однако меня воротило от одного только запаха глазуньи с беконом, и я решил обойтись чашкой кофе.

— Кофе не прибавит тебе сил, — продолжал читать лекцию о правильном питании Шмидт. — Выглядишь ты, мягко говоря, не очень, и тебе нужно слегка взбодриться. Поешь. Один кофеин только навредит.

Я медленно поставил на стол наполовину пустую чашку кофе и заметил, как дрожала моя рука. Я сжал запястье, чтобы слегка унять дрожь, и взглянул на друга.

— Я в курсе про свой внешний вид, — мрачно проговорил я и резко склонил голову на бок, почувствовав напряжение в мышцах шеи. — И есть мне не очень хочется. Поем днём.

Кендалл отложил в сторону вилку и, прищурившись, внимательно на меня посмотрел.

— Что? — не понял я и снова попытался расслабить мышцы шеи, наклонив голову к правому плечу. Но сейчас это произошло как-то непроизвольно.

— Посмотри на себя: бессонница, аппетита нет, руки дрожат, к тому же и нервный тик начался! Тебе самому за себя не страшно?

— За себя? О, нет, Кендалл, за себя мне не страшно.

Шмидт устало вздохнул.

— Ты переживаешь из-за неё, — тихо сказал он обезоруживающим тоном. — И тебе страшно за неё, а не за себя, правда?

Поняв, что отпираться бесполезно, я поднял на друга замученный взгляд и сказал:

— Я думал о ней всю ночь. Господи, я думал о ней всю ночь! И я нервничаю, как никогда, мне страшно за неё. Проклятье, зачем я оставил её вчера? Надо было остаться, надо было остаться рядом с ней! Я так жалею об этом…

— Спокойно, ты всё сделал правильно. Не стоит вмешиваться в семейные ссоры, Уитни и Эвелин разберутся со всем сами.

— Не разберутся, они друг с другом не разговаривают. Как я могу не вмешиваться, если в этой семейной ссоре виноват один я?!

— Начнём с того, что виноват в этом не ты. Ты отговаривал Эвелин от этой поездки? Отговаривал. Она тебя послушала? Нет. К тому же этот конфликт образовался на давно созревшей почве, Уитни сама виновата в том, что держала Эвелин под замком. Конечно, Эвелин не могла больше этого выдержать и, конечно, она сбежала от своей сестры, что ей ещё оставалось?

Я держался за голову обеими руками и глупо смотрел вперёд.

— Никогда я такого не чувствовал, — тихо сказал я и снова не по своей воле наклонил голову к правому плечу, чтобы расслабить мышцы шеи. — Я отношусь к ней как к своей дочке, хотя понятия не имею, каково это — иметь дочку. Как будто я приручил хомячка и теперь в ответе за него.

— Только Эвелин не хомячок. Она взрослая девушка и может сама отвечать за всё, что с ней происходит.

— Да? .. — задумчиво произнёс я. — А я остро ощущаю, что нужен ей.

— Может, это она тебе нужна?

— Не знаю. — Я впился дрожащими пальцами в свои волосы и закрыл глаза. — Я столько всего обдумал за эту ночь, но так и не смог понять, что чувствую к ней. Либо это обыкновенное человеческое сострадание, забота, либо симпатия, которая со временем перерастёт в лю…

Кендалл как-то боязливо посмотрел на меня, и я смело договорил:

— В любовь. Нет, после наших отношений с Астрид я больше не боюсь думать о том, что когда-нибудь снова смогу влюбиться. Да! Любые отношения с девушкой со временем могут перерасти в любовь! Даже если они начинаются с обыкновенной привязанности. Чёрт, Кендалл, я ведь уже так привык к ней! Кендалл, я так привык видеть её рядом с собой!

Друг молча смотрел на стол и о чём-то думал.

— Это вполне объяснимо, — угрюмо выдал немец, по-прежнему не поднимая на меня взгляда. — Ты провёл с ней почти три дня, вы не расставались ни на час. Конечно, теперь ты чувствуешь тоску, и тебе недостаёт Эвелин. Так случается, Логан. Так случается, когда ты, например, покидаешь ненадолго свой дом, а потом с грустью вспоминаешь о нём и расстраиваешься, просыпаясь не в своей постели.

Мой нервный тик снова дал о себе знать, и я попытался расслабить мышцы шеи, прижав ухо к правому плечу. Затем сделал прерывистый вздох и тихо сказал:

— Пожалуйста, давай больше не будем об этом. Всю ночь я мучился из-за своих мыслей и путался в них, как будто ходил по бесконечному лабиринту в попытке найти выход. С наступлением утра все мои размышления показались мне бессмысленными, но теперь… Давай больше не будем об этом.

И мы больше не говорили об этом: Кендалл сразу увёл разговор в другую сторону. Он рассказывал о том, что они с Дастином записывают новые песни, днями и ночами пропадая в студии, и о том, что ему нравится эта занятость. Работа позволяла ему отвлечься от неприятных мыслей, и он на какое-то время забывался, не вспоминая о Кайли и их непростых отношениях.

Потом я перестал слушать друга, потому что отвлёкся на собственные размышления. Кендалл не умолкал ни на минуту, при этом активно жестикулируя и не забывая подкладывать себе в тарелку так быстро исчезавшую еду. Я слышал голос Шмидта, но в голове у меня звучал другой голос, мой собственный, и я, хотя и попросил друга больше не говорить об Эвелин, беспрестанно думал о ней. Дрожащие руки и нервный тик неумолимо напоминали мне о моих ночных мучениях, и я твёрдо решил, что напишу Эвелин, как только мы со Шмидтом встанем из-за стола.