Умершее воспоминание

— М-м-м, — замычал Кендалл, взглянув на наручные часы, и поднялся со стула, на ходу допивая свой кофе. — Уже опаздываю в студию.

— Ты поедешь в здание под красным фонарём?

— Да.

— Ладно. Передавай привет Джеймсу.

Составив грязную посуду в раковину, Кендалл обернулся и, дожёвывая схваченный со стола панкейк, сказал:

— Я не знал, что Джеймс тоже записывает песни сейчас. Я думал, ему всё это осточертело и он хочет хоть немного отдохнуть.

— А он и не записывает песен. Но я знаю, что он появляется у красного фонаря каждый день.

— Что он там делает? — недоуменно спросил Шмидт, но тут же хлопнул себя по лбу и протянул: — Изабе-е-елла…

— Изабелла, — подтвердил я и с силой сжал спинку стула, чувствуя слабость в ногах. — Недавно видел его там. Одного. Сидел на скамейке, схватившись за голову, нарядный, в костюме. А рядом лежал букет цветов.

Кендалл уставился на стену и с добрым сочувствием в глазах приподнял брови.

— Жаль мне его, — тихо сказал друг. — Он отдаёт свои сильнейшие чувства человеку, который в них не нуждается. Как по мне, так с Агнес он смотрелся очень даже ничего. Тем более с её стороны были взаимные чувства, а это — большой плюс, потому что порой мне невыносимо смотреть на то, как холодность Изабеллы терзает его сердце.

— Их отношения с Агнес были аналогичны их отношениям с Изабеллой, только полюса изменили свою полярность. Агнес любила Джеймса, а он её – нет. Джеймс любит Изабеллу, а она его… Сам знаешь.

— Тогда это карма! В жизни Джеймса наконец появилась женщина, которая разобьёт его сердце вдребезги.

— Ты говоришь это с таким воодушевлением… Не знаю, Кендалл. Может, дело и в карме, но мне всё равно жаль Джеймса. Он не виноват, что не смог разделить любви с девушками, которые открывали ему своё сердце, потому что никто не мог заставить его по-настоящему полюбить. Любовь пришла сама. Да, возможно, он часто отказывал девушкам, возможно, настолько часто, что уже перестал чувствовать жалость к этим беззащитным созданиям, но то, как к нему относится Изабелла, никогда не сравнится с тем, как он относился к своим подругам. Изабелла режет его без ножа, она убивает его без оружия. Мне иногда кажется, что я вижу, как вместо сердца у него в груди бьются несколько осколков, которые раньше были его сердцем…

Кендалл стоял, облокотившись на тумбу и над чем-то крепко задумавшись. Мы молчали долго. Я размышлял о неразделённых чувствах и думал, что страшнее: признаться в любви, но не услышать в ответ слов взаимности, или признаться в любви, но никогда на самом деле её не испытать.

— Ладно, — невесело вздохнул Кендалл, — заговорился я с тобой. — Заметив, как я дёрнул шеей, друг добавил: — И выпей успокоительное, что ли. А лучше сходи к врачу.

Когда Шмидт уехал, я порылся в ящиках и всё-таки нашёл успокоительное. Дрожащими руками я выдавил две таблетки и выпил лекарство, надеясь, что оно хоть немного мне поможет. Вопреки совету Кендалла, к врачу я обращаться не собирался: у меня были дела поважнее.

Открыв холодильник, я положил на тарелку кусок пиццы, припасённой вчера заботливым другом, и поставил тарелку в микроволновку. Есть мне по-прежнему не хотелось, но надо было: из-за слабости я почти не стоял на ногах. Пока пицца разогревалась, я двумя пальцами строчил сообщение для Эвелин. Руки, дрожа, всё ещё не слушались, поэтому я часто опечатывался, делая ошибки даже в самых простых словах.

«Доброе утро, Эвелин, это Логан. Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, твой сон был крепкий сегодня, потому что я не спал всю ночь. Дай знать, если вы с Уитни помирились. Я очень переживаю. Ответь или позвони, как сможешь».

Как только сообщение было отправлено, микроволновка за моей спиной надоедливо запищала, сообщая, что пицца уже разогрелась. Я вынул тарелку и пошёл в гостиную, надеясь после скромной трапезы хоть немного вздремнуть на диване. Телефон я взял с собой, ведь, если позвонит Эвелин, я буду обязан ответить на этот звонок.

Головокружительный запах пиццы пробудил во мне аппетит, и я, включив телевизор и удобно расположившись на диване, почти сразу проглотил весь свой завтрак. А пока я раздумывал, пойти мне за вторым куском пиццы или нет, меня вдруг сморила усталость, свалившаяся на мои плечи не пойми откуда, и я уснул под убаюкивающие звуки телевизора.

Когда меня буквально вытолкнуло из этой пропасти сна, за окном уже свечерело. Бессонная ночь и принятое накануне успокоительное дали о себе знать: я не помнил, как уснул, и не знал, сколько времени проспал. Вдруг прошёл уже целый день?

В ужасе я схватился за телефон и посмотрел на время. Нет, день был тот же — двадцать восьмое декабря, — а время уже шло к восьми вечера. Какой кошмар! Я проспал около одиннадцати часов! Вот почему теперь у меня так зверски болит голова…

К счастью, а может, к сожалению, пропущенных звонков и непрочитанных сообщений я не обнаружил. Эвелин не звонила и не писала. Но почему? Неужели она не получила моё сообщение? Или получила, но не посчитала нужным ответить на него?

В голову начали закрадываться нехорошие мысли, и я поспешил отогнать их в сторону. Ничего случиться не могло. Да и вообще, что могло случиться? Возможно, Эвелин была чем-нибудь занята днём и попросту не увидела моего сообщения. А может, она забыла телефон в сумочке, что оставила в прихожей… Вариантов было много. Лишь бы самые страшные мои ожидания не оправдались и не дали начало неистовой тревоге.

Я набрал номер Эвелин и, прижав телефон к уху, настороженно вслушался в гудки. Она не брала трубку, и с каждым новым, кричащим на весь мир гудком сердце у меня начинало стучать быстрее. Почему же она не отвечает?..

Я бешено стучал кулаками по закрытой двери: на звонки никто уже не реагировал. Внутри всё кипело от злости. Сначала мне было страшно и я жутко волновался за Эвелин, но потом на смену этим чувствам пришёл обезоруживающий гнев. Я понял, почему Эвелин не позвонила сама и не ответила на мой звонок: это Уитни, Уитни пытается выкинуть меня из жизни своей сестры. Я вспоминал наш последний разговор с несостоявшейся невестой и не прекращал неистово колотить руками и ногами по двери. Скоро пылающую ярость заменило глупое бессилие, и я, прижавшись лбом к деревянной поверхности двери, ещё пару раз ударил по ней ладонью.

— Я знаю, что ты делаешь это намеренно, — сквозь зубы процедил я и почувствовал, как внутри снова что-то заклокотало, будто из моей грудной клетки готовились вылететь тысячи птиц. — Я знаю это, чёрт побери! И никуда отсюда не уйду, пока ты не позволишь мне войти! Даже не надейся! Я заночую прямо здесь, на крыльце, если это понадобится! Слышишь, Уитни? Я тебе не сдамся!

Какое-то время я пялился на дверь и, тяжело дыша, переводил дух. Птицы вырвались из груди, и теперь я чувствовал необъяснимую пустоту. Внезапно со всех сторон подступило одиночество, и я сел на ступени крыльца и уставился на чужой дом, окна которого уже загорались мягким желтоватым светом. На город опускались сумерки, но мне было всё равно: я не собирался никуда уходить и намеревался просидеть на крыльце до тех пор, пока не увижу Эвелин хотя бы одним глазом.

Сидя на крыльце, прижавшись спиной к стене и вытянув вперёд одну ногу, я совсем забылся и окончательно потерял счёт времени. По моим подсчётам сейчас было около десяти вечера. Сегодняшняя погода располагала к весенней или даже летней: вечер выдавался очень тёплым и безветренным. С постепенно темнеющего небосклона, приобретающего густо-синие оттенки, на меня смотрели недосягаемые звёзды. Луна, выплывавшая из-за еле заметного облака, холодила крыши домов своим бледным светом. Холод царил и у меня в душе.