Университетская роща

В памяти промелькнуло сегодняшнее торжество. Экипажи. Музыка. Украшенный фасад главного корпуса университета. В два часа дня приехал преосвященный Исаакий, томский архиерей. С ним — все духовенство, городская знать. Молебен о здравии императрицы Марии Федоровны; открытие Сибирского университета совпало с днем ее тезоименитства, а если точнее сказать, было приурочено к высочайшим именинам. Оркестр играет гимн «Коль славен», затем народный гимн Львова на слова Жуковского «Боже, царя храни». Все так торжественно, трогательно… Особенно в тот момент, когда Флоринский зачитал высочайшее объявление об открытии университета: словно электрическая искра прошла, и все крикнули «ура!» Прошла искра эта и через душу Крылова… Он хорошо помнит — была искра! И вот теперь все куда-то пропало….

— Что вы молчите? Думаете о той девушке? С Вакано? Я ведь все понял… Я тоже не лишен возвышенных чувств…

Кузнецов остановился на дорожке, ведущей к флигелю.

— Полноте, Степан Кирович, — сухо ответил Крылов. — Покойной ночи.

— Рассердились, — поняв, что совершил бестактность, поник головой «муравей-книжник». — А зря. Нехорошо сердиться. Ну, да бог вам судья. А я просто люблю вас. Люблю и все. Вот, возьмите на память…

Порывшись в кармане, он достал пригласительный билет на сегодняшнее торжество.

— Да зачем он мне? — отказался Крылов. — Лучше газету верните.

— Не верну. Я ее потерял, — сварливо ответил Кузнецов и развернул красиво оформленное приглашение. — Этот билет особенный. И я дарю его в знак любви к вам и неуважения к вашему идеализму. Смотрите…

На билете изображен был символический рисунок, выбранный самим Флоринским: «под сенью царской порфиры здание университета, по бокам березы и ели — как эмблемы сибирской природы, а над университетом три вензеля государей: Александра I, Александра II и Александра III, волею коих возник, сооружен и открыт первый сибирский университет».

Поперек всего рисунка кем-то от руки было написано: «Этот рисунок действительно «символичен». Его надо понимать так: три царя сопротивлялись и не желали иметь в Сибири университет, но, вопреки их желанию, он все же появился».

— Волховский? — Крылов понял, что эта надпись возникла неслучайно.

— Скорее всего, — важно кивнул Степан Кирович. — Флоринский пригласил на торжество весь город, а газетчиков, которые столько старались ради университета, подготовили превосходный нумер к его открытию, не пустил. Какой стыд… Вы заметили, как Глеб Иванович демонстративно ушел с торжественной церемонии в знак солидарности с журналистами?

— Заметил. Но не понял, почему, — задумчиво глядя на билет, ответил Крылов; он действительно обратил внимание, как писатель Успенский, посетивший в эти дни Томск, покинул актовый зал.

— То-то, — неопределенно сказал Степан Кирович и пошел к дому. — Вот теперь — покойной ночи…

Проводив его, Крылов долго стоял возле уснувшего флигеля, вслушивался в душную июльскую ночь. Трехлетние его посадки сибиряков-снеголюбов: ели, пихты, сосны, черемухи, рябины, бузины и калины — дружественно шелестели во тьме. Они словно ободряли: ничего, садовник, ступай с миром к себе, отдыхай — впереди много работы.

«Зимние сады» Луки Гини

Долгожданный первый снег, густой и обильный, выпал поздно вечером и лежал всю ночь, распространяя над притихшей в ожидании зимы неопрятной землей бодрящую свежесть.

По укоренившейся летней привычке просыпаться вместе с полевым цикорием и одуванчиками Крылов встал в пять утра; в окнах еще только-только истаивала белесая мгла.

Он долго любовался настороженной голубизной ночного пришельца, и на душе было тихо и чисто. Но потом вдруг откуда-то взялся туман-снегоед, и вся красота превратилась в обыкновенную слякоть, раскисшее месиво — словом, бог знает во что. Все вокруг сделалось унылым и сирым, и если бы не гроздья рябины, то смотреть на парк без осенней тоски было бы невозможно.

Любому садовнику знакомо это переменчивое чувство зыбкости, неуверенности, осенней грусти: в саду уж все убрано, подготовлено к зиме, деревья наги и беззащитны, земля затихла — а снега нет, и сырой ветер уныло кружит почерневшие листья.

Крылов не любил этого безвременья, избегал подолгу бывать в парке, загружал себя иной работой.

Природа умна, и ничего в ней зря не происходит. Самая большая скорость — это всего-навсего постепенная сменяемость одного состояния другим. Деревьям, и кустарникам, и травам тоже необходимо время, какой-то роздых перед тем, как погрузиться в спячку или, наоборот, пробудиться по весне. И не их вина, что человек эти естественные состояния воспринимает то по-осеннему печально, то по-весеннему восторженно. А на подлинный трагизм природы не обращает внимания.

Вот, к примеру, деревья. От близости к человеку они не только выигрывают, но и проигрывают. В первом случае речь идет о культурных посадках: сады, парки, охраняемые дубравы… Во втором — пожары, бессмысленная порубка, жестокая лесодобыча… Крылову вспомнилось зрелище, поразившее его в Казани. Стояла глубокая осень, вот-вот грянут морозы, а тополи и липы на городских улицах зеленели вовсю. Обманутые вечерним освещением керосино-калильных фонарей, они, верно, думали, что световой день еще долог и, стало быть, зима за горами… Они так и ушли под снег, под завывание ранней метели, не подготовившись, зелеными. Больно было смотреть на их живые скрюченные листья… Не так ли и душа человеческая, доверившись искусственному свету и ласке, распахивается в чистосердечном порыве — и никнет, и страдает от нежданных холодов?..

«Нынче у меня все, благодарение господу, идет, как тому и полагается следовать, — утешил сам себя Крылов, не в силах оторвать взгляда от взъерошенного мокрого парка. — Деревья листву бросили, в дремоту вошли. Кто боится морозов — рогожей укутан. Кто ветроломок, как ива или крушина, к опоре подвязан. Отчего не зазимовать? Не впервой…».

Стараясь не шуметь, он оделся, попил чаю на кухне. На прощанье заглянул к жене.

Маша спала полусидя, на высоких подушках. Ночью ей было нехорошо — задыхалась, не могла задремать. Теперь бледное исхудавшее ее лицо, кажется, успокоилось и похорошело. Капельки пота выступили над тонкими, нервно изломанными бровями, и это казалось добрым знаком.

Бедная Маша… С какой неохотой она последовала за ним в Сибирь и как самоотверженно делает вид, что все ей нравится, что жизнь отладилась. Скучно, скучно ей живется с ним. Что она видит? Пустые, небогато убранные комнаты, клетки с птицами, домашние цветы, книги. Детей нет. Хозяйство не занимает и трети времени. Сквозь замерзшие окна с двойными рамами пять-шесть месяцев кряду глядит белая зима. То примется Маша вязать — и на полдороге оставит это занятие. То решает кроить себе платье, да не выберет фасона. Всюду лежат раскрытые на какой-нибудь странице, непрочитанные книги. Маша сердится, когда Крылов расставляет их по полкам. Он уж теперь и не трогает ничего в ее комнате. Приискать бы ей какое занятие, дело, да вот беда — нездоровье…

Он прикрыл дверь, вернулся на кухню. А что если приготовить чай с лимонником, душицей и листом смородины? Может быть, жене понравится…

Воодушевленный этой мыслью, Крылов заторопился — и обронил стеклянную банку.

— Лиха беда почин: есть дыра, будет и прореха! — обрадованно водворился на кухню Пономарев. — Доброе утро, Порфирий Никитич. Слава богу, не разбился сосуд, только шумы произвел.

— Доброе, доброе, — тихонечко проворчал Крылов, досадуя на свою оплошность. — Что рано поднялся, Иван Петрович? Я помешал?