Урановый рудник

— Вы знаете, — осторожно произнес Алексей Андреевич, — я, конечно, ничего не понимаю в заготовке пушнины, но в людской психологии немножко разбираюсь… Вы меня, Бога ради, простите, я не вправе вам указывать, давать советы. И все-таки… не кажется ли вам, что это не совсем правильный подход? А вам не приходило в голову, что весь хороший товар уже давным-давно скуплен другими заготовителями и местные жители, пользуясь случаем, просто отдают вам за большие деньги то, что никому и даром не нужно?

Он ждал, что Завальнюк начнет спорить, отстаивая свою профессиональную состоятельность, но тот лишь опять вздохнул, еще грустнее прежнего, и вновь развел руками.

— Признаться, приходило, — сказал он, — и не раз. Ну, и что прикажете делать? Может, что-то посоветуете?

Он смотрел на Алексея Андреевича с такой надеждой, что тот смешался. Почудилось на миг, что перед ним на самом деле стоит милейший человек, неумеха и неудачник, в прошлом какой-нибудь бухгалтер, а то и школьный учитель, лишившийся работы и вынужденный в своем уже немолодом возрасте заново строить жизнь, искать место под солнцем.

Холмогоров еще не нашелся с ответом, когда из огорода бабы Груни донесся взрыв совсем уже несусветной брани. Затем оттуда раздался придушенный панический визг, и из-за угла дома пулей, прижав уши и, кажется, даже зажмурившись, вылетел Могиканин. Из пасти у него свисал, развеваясь во встречном потоке воздуха, пучок морковной ботвы.

Вслед поросенку, кувыркаясь, как австралийский бумеранг, из огорода вылетело суковатое березовое полено. Пущенное с завидной силой и меткостью, полено настигло Могиканина на полпути к проделанному им в заборе лазу и ударило чуть повыше закрученного штопором хвостика. Поросенок опять взвизгнул, не выпуская из пасти похищенной моркови, наддал и, протиснувшись в подкоп, был таков.

— Ворюга! — громко, на весь поселок, неслось ему вдогонку. — В суп тебя, на котлеты! Только попадись мне, изверг! Увижу — зарублю!

Хлесткие эпитеты и ужасные угрозы, которыми бабка Груня, не переставая, сыпала в адрес бессовестного похитителя моркови, перемежались большими внесмысловыми фрагментами, половины которых Холмогоров, попросту не понял. Завальнюк же, напротив, казалось, понял все до последнего слова и по достоинству оценил словарный запас бабки Груни. На лице у него появилось отсутствующее, мечтательное выражение — ни дать ни взять знаток и ценитель классической музыки, присутствующий при виртуозном исполнении своего любимого произведения.

Затем стало слышно, как бабка Груня немного другими словами, но тоже очень красочно и подробно принялась пересказывать кому-то — надо полагать, соседке — историю гнусного злодейства. Мечтательное выражение исчезло с лица заготовителя; он встряхнулся, как человек, ненароком задремавший средь бела дня, и со смущенной улыбкой обратился к Холмогорову.

— Что-то мне подсказывает, — заявил он, — что это надолго. Не желаете немного пройтись — так сказать, совершить легкий послеобеденный променад?

— С удовольствием, — согласился Холмогоров.

Они вышли из калитки и двинулись вдоль улицы куда глаза глядят, стараясь уйти как можно дальше от басовитых жалоб бабки Груни, разносившихся по всему поселку. Завальнюк шел, помахивая портфелем, как школьник, отпущенный с уроков. Скосив в его сторону глаза, Холмогоров вдруг заметил, что заготовитель исподтишка, но с большим интересом за ним наблюдает.

— Ну а вы? — спросил Завальнюк, нимало не смущенный тем, что его застали за довольно-таки нескромным подглядываньем. — Как ваше расследование — продвигается?

— Расследование? — переспросил Холмогоров, постаравшись вложить в это слово как можно больше изумления и подпустив для верности чуточку презрительного начальственного холодка: дескать, что ты несешь-то, родимый, какое расследование? Я тебе кто — участковый?

— Ну, вы можете называть это как угодно, — со своей простецкой улыбкой ответил Завальнюк. — Однако, когда кто-то ходит по поселку и расспрашивает всех об исчезнувшем священнике, выглядит это как расследование. Да вы не смотрите на меня так, я же из простого любопытства! Обожаю, знаете ли, детективы, но непременно со счастливым концом: чтобы все узлы распутались, все положительные герои остались живы и нашли свое счастье, а злодеи чтоб понесли суровое, но заслуженное и справедливое наказание.

— Да, — согласился Холмогоров, — это все любят.

— Но не всегда получается, правда? — подхватил Завальнюк. — Вот у нас в заготконторе однажды был случай…

— Вы знаете, Петр Иванович, — не совсем вежливо перебил Холмогоров, — по-моему, нам с вами необходимо поговорить.

— Так мы ведь и разговариваем, разве нет? — изумился заготовитель, с готовностью прервав свой еще не начатый рассказ.

Алексей Андреевич задумался над формулировкой достойного ответа, но тут из-за поворота послышался невообразимый шум и гам. Кричали сразу в несколько глоток: «Держи! Лови! Справа заходи, е-н-ть, справа!»

— По-моему, — глубокомысленно произнес Завальнюк, — чаша народного терпения переполнилась, преступления возопили к небесам, и общество решило линчевать Могиканина путем приготовления из него жаркого.

— Очень похоже на то, — согласился Холмогоров.

Улица в этом месте изгибалась, следуя рельефу возвышавшегося над поселком склона, так что Алексей Андреевич и Завальнюк пока не могли видеть, что происходит, откуда столько шума и на кого идет охота. Однако в неведении они оставались недолго: крики и топот приближались, и вскоре из-за поворота выбежала высокая гнедая кобыла, показавшаяся Холмогорову странно знакомой. Впрочем, за время, проведенное в Сплавном, он научился узнавать «в лицо» чуть ли не каждую местную собаку.

Лошадь была без седла, но с уздечкой. Увидев ее, Завальнюк тихонько присвистнул и сказал:

— Ба! Так это же Егорьевых кобыла!

Алексей Андреевич снова покосился на него с немалым удивлением. Для простачка, ухитрившегося с первых шагов безнадежно провалить доверенную ему заготовительную кампанию, Петр Иванович был что-то уж очень наблюдателен и памятлив. Действительно, это была кобыла Егорьевых; теперь, когда Завальнюк об этом сказал, Холмогоров вспомнил длинноволосого подростка, проскакавшего мимо управы, когда они с Потупой стояли на крыльце. Он уже знал, что Гришка, тот самый подросток, — сын вдовца Степана Егорьева, который жил в небольшом, но крепком домишке на самом краю поселка и слыл среди земляков молчуном и нелюдимом. Хозяйством, по слухам, занимался Гришка, и занимался всерьез, по-взрослому, в то время как родитель его в основном пил горькую и дрался, временами уходя в лес на неделю, а то и на две — охотился без особого успеха, промышлял какие-то целебные корешки, но больше просто бродил без цели и смысла, вдали от людей, которые были ему, похоже, чем-то неприятны.

Между тем из-за поворота улицы высыпала толпа преследователей — человек десять или около того. Из соседнего двора наперерез испугавшейся и оттого ставшей неуправляемой лошади выскочили еще двое; один попытался схватиться за свободно свисающую уздечку, но промахнулся, а другой, растопырив руки, попробовал завернуть кобылу назад, к тем, кто гнался за ней, кажется, от самого края поселка.

Кобыла взбрыкнула задними ногами, и человек, стоявший к ней ближе всех, отлетел в сторону, с треском повалив гнилой забор. Холмогорову захотелось перекреститься, но пострадавший, громко, на всю улицу, матерясь и потирая ушибленное плечо, уже выбирался из груды черных трухлявых досок, как Лазарь из гроба.