Услады Божьей ради

Во все времена и при любой погоде одежда играла в нашей жизни большую роль. У Реми-Мишо была страсть заказывать обувь у лучших сапожников, шить у лучших портных костюмы, рубашки. Их одежда нередко была чересчур красивой и чересчур элегантной. Наша же, напротив, отражала не столько желание понравиться, сколько желание соответствовать определенным нормам морали. Как это ни странно, но у нас одежда соотносилась скорее с этикой, чем с эстетикой или тщеславием. Мы редко носили новую одежду, но своим качеством, своей изысканностью и даже самой своей поношенностью она призвана была выразить наше отношение к себе, к своему рангу, к нашим обязанностям в мире, рискующем утонуть в море вульгарности. А тут мы стали понемногу отказываться от этих принципов. Перестали носить сюртуки и фраки, цилиндры и шляпы-котелки. И дошли до того, что начали разоблачаться только лишь потому, что нам было жарко. А потом и вообще разделись догола, полюбив роскошные бассейны и палубы кораблей. Поменяв одежду, имело смысл сменить и климат: покидая родные края в Верхней Сарте, мы направились к теплым морям. Может оттого, что оказались зажатыми между историей и обществом, мы потянулись к природе. К другой природе. Теперь уже не к той, где мы оберегали наши традиции и наш хороший тон, наши экипажи и наших собак, густую тень наших лесов. А к той природе, которая принадлежала всем и где мы стремились не найти себя, а уйти от самих себя. И одновременно мы вдруг стали интересоваться Африкой, тамошними дикарями, их скульптурой и их музыкой. Прошла через это и тетушка Габриэль. Несмотря на призывы к порядку, исходившие от Морраса и даже от Ренана, который из-за своей любви к Акрополю незаметно превратился из бунтаря в поборника традиций, нам стало мало Парфенона и Венеры Милосской. Мы начали поклоняться неведомым, испепеляемым солнцем божествам, обитающим в храмах Ангкора и в египетской Долине царей. После стольких веков верности нашим богам мы от них отвернулись. Единственным, от чего мы не сумели отречься, были упрямая привязанность к исчезнувшим цивилизациям, к старинным кварталам современных городов, к воспоминаниям завоевателей, к отблескам канувшей в прошлое истории. Вчерашний день — да, конечно, в силу давней привычки. Но уже иных мест. Теперь для поиска приключений перед нами открылся весь мир.

В самом начале мы не боялись приключений. Слава семьи не упала нам, если можно так выразиться, в рот с неба. Слава семьи воспитала нас и сделала такими, какими мы стали, но это произошло тогда, когда мы уже ничего для этого не делали. А до того мы сами создавали славу нашей семьи. И прошли для этого через невероятные приключения. Они сделали нас богатыми, могучими, знаменитыми. И тут приключения перестали нас интересовать. А с конца XVIII века мы стали бояться их, как чуму. Когда дедушка говорил о приключениях, то всегда было видно, что он имеет в виду нечто зловещее. Приключение для него всегда было авантюрой. Что касается семьи, замка, сада, леса и даже охоты, где ни куропатка, ни олень не представляли никакой опасности, то все это было полной противоположностью и приключений, и авантюр. А вот когда мир пришел в движение, у нас вдруг снова появилась тяга к приключениям. Во второй четверти двадцатого века, так же как во времена исламского нашествия или велосипедных гонок, Плесси-ле-Водрёй опять стал слишком тесным для наших гигантских аппетитов. Не было уже больше ни крестовых походов, ни необходимости открывать новые земли, не было ни корсаров на морях, ни варваров, ни турок, чтобы давать оным отпор. Но оставались путешествия. И мы путешествовали. Далеко в прошлое ушли лошади, экипажи, шапокляки, лакеи, парики и сюртуки — весь фантастический набор общественных условностей, составлявших наше величие. А вокруг путешествий, пока под палящим солнцем мы становились похожими на всех остальных людей, крутились большие деньги и женщины, составлялись состояния, делалась политика — вся эта разменная монета помыслов божьих и нашего прошлого величия.

Разумеется, отнюдь не следует полагать, будто причуды воображения таились до поры до времени в зарослях демократии и подкрались к нам лишь в начале XX века. Отдали и мы тоже свою дань интригам и запретной любви, случались и в нашем роду безумные выходки и отлучения от церкви, а порой и преступления. Скажем, если прославившийся своими садистскими наклонностями Жиль де Ре был очень дальним двоюродным нашим прадедом, то Сад и Шуазёль Праслен приходились нам совсем близкими кузенами. Мои бабушка и прабабушка не любили вспоминать о герцоге де Праслене, убившем свою жену, и о маркизе де Саде, отличавшемся весьма причудливым воображением. Но когда уже оказывались вынужденными о них говорить, то называли их не иначе как «дядя Шарль» или «дядя Донасьен». Так что половые извращения и кровавые преступления, которыми запестрели позже первые полосы газет, были известны и нашей семье тоже. Разница между порядком в прошлом и беспорядком в нынешнем заключалась скорее в окружавшем нас обществе, чем в наших страстях и инстинктах, которые не очень-то и изменились. В прошлом мы были и дикими, и жестокими, но за нами была сила, и все улаживалось само собой. О том, что происходило, люди знали меньше, да и мы контролировали информацию лучше, чем сейчас. Даже когда нас подозревали, заставали на месте преступления, арестовывали, осуждали и казнили, после нас оставались воспоминания с запахом серы и дыма, которые не были лишены своеобразного величия. Дети до сих пор читают сказку о Синей Бороде, а дядя Шарль все же способствовал, сам того, правда, не желая, но весьма действенно, падению Луи-Филиппа и его орлеанистской братии узурпаторов. А интеллигенты, даже левые, то есть прежде всего именно левые, продолжают хранить дяде Донасьену верность, питать к нему любовь, своего рода страсть, нам, разумеется, совершенно непонятную, но все же, несмотря ни на что, весьма трогательную и лестную. Вот уже пятьдесят или шестьдесят лет волны судьбы кидают нас из стороны в сторону, и все оборачивается против нас. Дело в том, что в пору нашего всесилия мы располагали большими привилегиями: мы владели замками, где можно было принимать мальчиков и девочек, молодых, красивых гувернанток, маркиз и президентш. У нас были земли, лошади, деньги, много денег. Были у нас и лакеи, и горничные, чтобы обслуживать наших гостей и доставлять нам разного рода удовольствия. Были у нас даже головорезы, чтобы в случае чего замять дело. И не было никаких журналистов. Ходили слухи, что моя прабабушка была неравнодушна к очаровательному герцогу д’Омалю и что в подвале Плесси-ле-Водрёя еще и сейчас существует дверь, не раз открывавшаяся теплыми летними ночами, чтобы пропустить герцога. Некоторые даже поговаривают, что замалчиваемое документами той эпохи исчезновение герцога д’Омаля на две-три недели объясняется тем, что он приходил в себя после ранения, нанесенного ему моим прадедушкой, который, будучи тайно уведомленным о романе, подстерег его на узенькой дорожке. Однако в отсутствие фотографов и репортеров распространяться этим слухам было трудно. На протяжении сотен лет существовало лишь два источника информации, используемых и по сей день историками и архивистами: судебные процессы, возбуждаемые против нас королем или Церковью, и то, что мы сами оставляли после себя по неосторожности или из тщеславия в виде писем, мемуаров, исповедей или романов.

Сегодня же, напротив, возникает ощущение, что целая армия добровольных информаторов только и делает, что ловит каждый наш жест и каждый шаг. От Вены до Нью-Йорка, от Лондона до Корфу циркулируют слухи, бесконечно повторяемые старухами за чашкой чая, молодежью на каникулах, агентствами печати и страдающими от графоманского зуда журналистами. Именно теперь, когда мы уже не играем никакой роли, по всему миру разносятся новости о малейших из наших утех. Они заполняют целые страницы иллюстрированных журналов, служат темой послеобеденных бесед, причем не только в закрытых клубах Лондона и Парижа, в «Уайтсе» и «Жокей клубе», но и в кругах обывателей, жадных до газетных новостей и слышавших краем уха нашу фамилию. В будущем историки, если вдруг захотят узнать о перипетиях судьбы нашего семейства в первой половине двадцатого века, получат в свои руки обширнейший материал. Хотя мы ничего существенного не делали, говорили о нас повсюду: в романе «В поисках утраченного времени», в колонках «Фигаро», сменившего «Голуа», в переписке Кокто и Маритена, в «Шабаше» и в «Псовой охоте» Мориса Сакса, в письмах, которыми обменивались разъезжавшиеся летом на отдых пожилые люди, по разным причинам все еще отказывавшиеся тогда пользоваться телефоном. Так, дедушка не раз получал из самых неожиданных источников вести о своем внуке Филиппе и о хорошенькой коллекции его дамочек: на протяжении всего двух-трех дней в Плесси-ле-Водрёй могли поступить сообщения, что его видели почти одновременно ужинающим в Лондоне и в Нью-Йорке, что он был проездом в Венеции с юной актрисой и участвовал в круизе по греческим островам в компании дочери нефтяного магната. Но особенно захватывающей была история с Пьером, старшим сыном тети Габриэль. В течение пяти-шести лет между двумя мировыми войнами мы и еще несколько сот человек, разбросанных по всему миру, а точнее между Лондоном и Веной, затаив дыхание следили за событиями, в которых отразилась блестящая и вместе с тем ироничная история заката нашей семьи.

Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, где мой кузен Пьер впервые встретил Урсулу. У кого теперь можно спросить? Для старика преклонный возраст выражается не только в физическом ослаблении всего организма, но и в перебоях памяти, которая, по мере того как умирают родственники, остается единственным хранилищем воспоминаний, которые, увы, с каждым днем исчезают одно за другим в Лете. Не только будущему каждого из нас грозит костлявая с косой в руках. Прошлое она тоже уничтожает без сожаления. Умирая, каждый старик уносит с собой навсегда немного прошлого, немного истории. Секреты дедушки и бабушки, дядей и кузенов, понемногу забываемые мной, после меня уже никто не будет знать. Любознательные люди, архивисты и историки найдут, конечно, акт о браке, заключенном между Пьером и Урсулой фон Витгенштейн-цу-Витгенштейн, проследуют за ними в их свадебное путешествие в Рим, Флоренцию, Равенну и Венецию, найдут отклики на празднества в их честь, наделавшие много шума в привилегированных слоях Европы. Но что касается наших разговоров внутри семьи о первой встрече Пьера и Урсулы, когда они впервые увидели друг друга и обменялись первыми фразами, то кто вспомнит о них, если я и сам уже забываю их? Эти взгляды, эти жесты, эти случайные слова исчезли в той странной пропасти, о которой я думаю всю мою долгую жизнь, готовую, в свою очередь, скатиться туда же, в небытие того, что было и никогда больше не будет, о чем никто, нигде уже больше не помнит.

Ее красивая фамилия, отзывающаяся эхом, вдохновила Жироду назвать почти так же рыцаря, влюбленного в Ундину. Урсула фон Витгенштейн-цу-Витгенштейн принадлежала к старинной немецкой семье, такой же древней, как наша, на протяжении всей истории старавшейся огнем и мечом распространять германское влияние на Востоке, чему препятствовали славяне. Два представителя этой семьи, один за другим, носили славный титул великого магистра Тевтонского ордена. Один из Витгенштейнов погиб в битве под Танненбергом в 1410 году. Другой пал в битве при Танненберге в 1914 году. Представители семейства Витгенштейнов присутствовали на протяжении веков во многих местах: от Балтийских стран на севере до Сицилии на юге, так же как мы на пространстве от Фландрии до берегов реки По. Витгенштейны были с Фридрихом II в Палермо, с императором Рудольфом в Праге, с королевой Луизой Мекленбургской в Тильзите и с Бисмарком в Версале. А когда в Рим приехал одержимый юный поэт по имени Гёте, то им удалось сделать так, что его там, в Италии, тоже встречал один из представителей этой семьи. Они оказались так или иначе замешанными и в изобретении Гуттенбергом книгопечатания, и в учреждении в XVII веке почтовой службы, а кроме того, собрали в своих замках на берегах Рейна и в Восточной Пруссии значительную часть легендарных коллекций Фуггеров и Пиркхеймера. Младший из Витгенштейнов, отец Урсулы, женился на дочери Круппа. В период, когда во Франции королевская власть пришла в упадок, прусская монархия, персонифицированная династией Гогенцоллернов, достигла апогея. После Палермо, Праги и Вены Витгенштейны использовали Берлин как новый трамплин для утоления своих ненасытных амбиций. В тот самый момент, когда мы уходили в своего рода внутреннюю эмиграцию, принесшую нам столько страданий, Витгенштейны, находившиеся в расцвете своих сил, сумели придать новый блеск армии, культуре, традициям, патриотизму. Они отступили лишь затем, чтобы накопить энергии для следующего прыжка. Падение Германской империи означало для Витгенштейнов начало конца, нечто подобное тому, что мы пережили сто лет назад.

Веймарская республика, демократия, инфляция, унижение Германии были тяжелыми ударами по гордости Витгенштейнов. Может, вы помните, что у нас был немецкий родственник по имени Юлиус Отто, сын Рупрехта? Двое или трое из Витгенштейнов сражались с ним на стороне Людендорфа и Эрнста фон Саломона. Не исключено, что именно в этой знаменитой и мрачной среде, где скопилось так много горечи, Пьер и повстречал Урсулу, с которой его связывали со стороны Круппов узы непрямого и весьма отдаленного родства. Замок Витгенштейнов, весь перенасыщенный воспоминаниями о тевтонских рыцарях и рыцарях-меченосцах, находился между Кенигсбергом и Вильно, примерно там, где сходились новые границы Восточной Пруссии, Польши и Литвы. Два года спустя после Брест-Литовского мира и перемирия в Ретонде в тех местах все еще шла война между социал-демократами и спартаковцами, между большевиками и националистами, между регулярной армией и партизанскими отрядами, между русскими и поляками, между поляками и литовцами. Урсула родилась в начале века, не то в 1902, не то в 1903 году. В период великих потрясений ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Наверное, она вспоминала о них с некоторым испугом, но и не без ностальгии. После победы Гинденбурга у Танненберга и развала русского фронта в 1918 году, после возрождения Польши было наступление советских войск в июне 1920 года со знаменитым приказом Тухачевского: «Дорога к мировому пожару проходит по трупу Польши». Этот фронт перемещался, в нескольких километрах от германской границы, сначала с запада на восток, потом с востока на запад, потом опять с запада на восток, потом была битва за Вильно и удары отрядов самообороны. Каждую ночь границу пересекали беженцы и дезертиры, то русские, то поляки, то литовцы, то коммунисты, то националисты. Одни и те же люди появлялись то в одной униформе, то в другой, двойные агенты переходили из лагеря в лагерь, и вчерашний сосед по обеденному столу вдруг возвращался в замок, чтобы умереть там на вышитых господских простынях. Урсула в детстве не раз становилась свидетельницей драк, не раз слышала крики насилуемых кастелянш, наблюдала, как сгущается атмосфера страха и ненависти, как снуют взад-вперед по окрестностям призраки-близнецы большевизма и польских отрядов самообороны.

Несколько лет спустя главной заботой стали цены на хлеб, на зубные щетки, на билеты до Кенигсберга. В Германии свирепствовала инфляция. В том возрасте, когда девушки думают о балах и женихах, Урсула таскала чемоданчики с бумажными купюрами, чтобы кухарка, дабы накормить приглашенного кайзера, смогла расплатиться с мясником. У Урсулы было два брата. Разумеется, они, как и вся семья, сражались в лагере крайне правых, и я не раз слышал об их причастности к убийству Ратенау. Позже, когда Урсула оказалась в центре всеобщего внимания, до Парижа долетал то слух, что ее изнасиловал литовский кавалерист, то слух, что она влюбилась в офицера-коммуниста и только благодаря вмешательству семьи, посадившей ее под домашний арест, не смогла с ним сбежать. Нам, жившим в дремотном Плесси-ле-Водрёе или в лихорадочно-возбужденном особняке на улице Варенн, было трудно представить себе, какие пожары полыхали к востоку от наших границ. Нас засасывала трясина обыденности, а там люди не успевали парировать удары судьбы. Вот приблизительно в ту пору Пьер и повстречался с Урсулой.

У нее были очень черные волосы, очень голубые глаза и то, что можно было бы назвать необыкновенной статью. По сравнению с ней тетушка Габриэль выглядела победительницей довоенного конкурса красоты, состоявшегося летом на пляже где-нибудь в Бретани или Нормандии. Походка, фигура и все черты Урсулы говорили о какой-то особой прочности всего, что ее составляло. Высокий, выпуклый, всегда спокойный лоб, слегка презрительный рот, довольно крупный нос, чаще всего отсутствующий, но временами вдруг становившийся очень жестким взгляд. Говорила она мало. Она приказывала. Но главное — она была всегда непредсказуема. Тетушка Габриэль довольно быстро утвердилась в своей двойной роли покровительницы авангарда и дамы-патронессы. Ну а Урсула была женщиной совсем иного плана. Нам нравилось и одновременно пугало ее спокойствие, способное в любой момент разразиться бурей. Может, она много страдала в пору своей бурной юности? А может — кто знает, — ей были безразличны события и судьбы людей? Так или иначе, но сейчас ее образ ассоциируется в моем сознании с чем-то вроде застывшего потока.

Пьер, мой двоюродный брат, в отличие от Поля, его отца, ничем не напоминал элегантную куклу. Он был крупным, смелым парнем с такими же светлыми волосами, как у его матери. К г-ну Конту он относился спокойно и чуточку иронически, что позволило ему не попасть в плен его обаяния, чего не избежали мы. Нетрудно понять, что именно на него дедушка перенес все надежды семьи. Я не шел в счет, Жак и Клод выглядели в тот момент несостоятельными в силу уже названных мною причин, ну а Филипп покупал дюжинами сережки у Картье и прятал их в салфетки соседок по столу в ресторанах «Максим» или «Пре Катлан». Пьер был не только старшим. Он к тому же еще и охотился на оленей в Австрии и придерживался линии на национальное примирение: в конце 1917 года пошел на военную службу, немножко повоевал в составе колониальных войск, получил военный крест, стал офицером запаса и пошел работать в Министерство иностранных дел. Вот так мы стали служить Республике, как когда-то служили королям.

Чтобы жениться на немке всего несколько лет спустя после войны с Германией, требовались смелость и известная доля свободомыслия. Пьер не колебался, и дедушка тоже. В семейных традициях было примиряться с противником, как только кончались боевые действия. Зато дипломаты подняли крик. А не шпионка ли эта не то прусская, не то прибалтийская княжна? Боже праведный! И на кого же она могла работать? Неизвестно… немцы, большевики, социал-демократы, крайне правые националисты… Пьеру хватило двое суток, чтобы принять решение. Он подал прошение об отставке и попросил руки Урсулы.