Усобники
Шрифт:
– В унижении живём, князь Фёдор, в унижении, — пожаловался городецкий князь. — Доколе терпеть?
Ярославский князь вздохнул.
– В бедности прозябаем, — согласился он, — в скудости.
– Удельные князья обиды терпят.
– Истинно. А что поделаешь? Как великому князю перечить? А как в поход идти, нас зовёт.
– Так, так.
– Эвон, на Новгород замахнулся, а его руку перехватили. Воистину пошёл за шубой, а воротился стриженым, — хмыкнул князь Ярославский.
И рассмеялись.
– Не прирезал он нам земель, сколь ни просили, — заметил
– Я ли с тобой, князь Андрей, не в согласии? У него сила! Одно невдомёк мне: отчего хан ему милость выказал, ярлык дал?
– Наперекор хану Тохте пошёл. Чую, добром такое не кончится.
Князь Фёдор кивнул согласно:
– Как бы не пролилась кровь в степи.
– А мало ли ею степь поливали? И половцы, и славяне, и печенеги. Верно, оттого и травы в степи растут буйно!
– Да, земля там жирная, на крови…
– Кабы ты, князь Фёдор, к Ногаю добрался и обсказал обо всём. Мыслится мне, не был бы хан Ногай добрым к Дмитрию.
– Да уж так, Зейнаб — дочь Ногая. Однако недомогал я, в стремя ступал редко. Чую, пора кланяться Ногаю.
Князья выпили хмельного мёда, долго молчали. Но вот ярославский князь бороду пригладил, сказал хрипло:
– Ноне, князь Андрей, отправлюсь к Ногаю в Орду. Пусть хан судьёй нам будет. Чью сторону Ногаю брать: нашу или великого князя Дмитрия?
– Аль мы неправды ищем, князь Фёдор?
Уходили Будый с Аксиньей перелеском, перебрались через ручей, углубились в чащобу. Лес пробуждался. Потревоженные людьми, недовольно кричали птицы. Ухнул филин. Аксинья вздрогнула:
– Проклятый, беду накликает!
Лупоглазый спросонья вскинулся.
Поднялось солнце, проглянуло сквозь деревья.
Под разлапистой елью легли передохнуть и враз уснули. Может, пережитое сказалось.
Спали долго, пробудились, когда солнце стояло высоко над головой. Из торбы вытащили кусок ржаного хлеба, разломили и, запивая родниковой водой, поели.
О тиуне не заговаривали, будто его и не было. Знали, Онцифер остался лежать у сеновала.
– Тут, Аксинья, мы и избу поставим. Приметил я поляну, осенью рожью засеем, — сказал Будый, — как-нибудь проживём.
И принялись за дело. Отёсывали основу для избы, рубили хворост, жерди. В работе не заметили, как начало вечереть. Сгустились сумерки. В закатный час небо быстро меняло окраску. Сначала оно стало бледно-розовым, потом голубовато-серым.
Будый нарубил еловых лап, приготовил постель:
– Это на полати в избе, Аксинья, однако мягко. А поутру за избу примемся.
Ночью Аксинье Онцифер привиделся, будто он её во сне домогается, а она сопротивляется, отталкивает.
Проснулась — темень, а сквозь вершины деревьев небо в мелких звёздах. Услышала, что не спит Будый, ворочается. Сказал:
– Озеро поблизости, журавлиха курлыкала, на гнезде сидит. А на озере и рыбалка, и куга [26]
для крыши.26
Куга — озерный камыш.
Едва рассвело, Будый отправился на поиски. Увидел неподалёку озеро и заводь, а ещё берега в куге. В самый раз для крыши избы. Возвращался довольный — на хорошее место напали: он, Будый, на заводи колья забьёт, плетни к ним привяжет для захода рыбы…
Так рассуждая, выбрался на поляну. Осмотрелся, заметил избу, а навстречу ему старик направляется. Рассказал ему Будый о своих бедах, а тот в ответ: ты ли один такой?
И поведал он Будыю, что живут они здесь с сыном и старухой вот уже третье лето, а на той неделе непременно помогут Будыю и избу поставить, и рожь посеять.
Однажды Будый набрёл на борть, добрую мёдом. Сытые пчелы беззлобны. Брал Будый мёд по справедливости, срезал часть сот так, чтобы оставалось пчёлам на зиму и борть к следующей весне не вымерла. Целый туесок мёда набрал.
Потом Будый поставил на озере невод, брал рыбу, сушил с Аксиньей грибы, пока морозы не настали и снег не выпал.
Весна выдалась ранняя, слякотная, с частыми дождями и быстрым таянием снега. Зазеленели деревья, поднялась трава, и ощетинилась рожь.
И снова радуется Будый всходам. Хоть и малое поле засеял он — насколько зерна хватило, однако на семена значительную часть оставит.
Так планировали они с Аксиньей. Как-нибудь протянут.
В то самое время, когда Будый радовался весне, из Переяславля-Залесского выехал великий князь Дмитрий с десятком гридней. Направлялся он в Ростовский удел по просьбе Ростовского епископа Игнатия. Писал тот в своей грамоте, что снова ростовские князья не в мире живут, его, епископа, не чтут и надобно князю Дмитрию унять их…
Ехал Дмитрий в Ростов, что на Неро, чавкала под копытами грязь, и через десяток вёрст князь свернул к лесу, где, как ему казалось, земля была не слишком разбита. Но в лесу хлестали мокрые ветки, цеплялись за корзно, и князю приходилось то и дело изворачиваться. Он вертел головой, прикрывал рукавицей глаза. Следом за Дмитрием тянулись гридни. Они молчали, похрустывал под копытами валежник, да пофыркивали, встряхивались кони.
Воздух был сырой и холодный, редко вскрикивали птицы, постукивал по сухостою дятел. Неожиданно на весь лес всполошно затрещала сорока, предупреждая о появлении людей.
– Экая неугомонная птица, — усмехнулся князь, — человека за версту слышит.
Вспомнилось, как ещё в детстве, сколько сороку ни отгоняли, она продолжала надоедать своими скрежещущими криками.
Время перевалило за полдень, когда князь выехал на поляну с пробившейся рожью. В стороне стояла изба, крытая кугой. Остановил Дмитрий коня, осмотрелся. Из избы вышел мужик в нагольном стареньком кожушке, поклонился. Узнал князя: сколько раз видывал его в Псреяславле-Залесском.
Дмитрий хмуро повёл бровью: