Успехи Мыслящих

Естественно, наш герой, когда б с него спросили не простаки и праздношатающиеся, а господа дотошные, компетентные, много бы чего порассказал в доказательство, что эта его внезапная интуиция - не бред, не мимолетная выдумка, а нечто сразу отлично въевшееся в его ум и устоявшееся в сердце. Вечность, продолжил бы он свой рассказ, а можно сказать - отчет, есть некая непривычная для нас, необычная, даже невозможная с нашей точки зрения материя. Он говорит "для нас", а ведь с большей охотой сказал бы "для вас", потому как он-то... Так вот, удивительная материя, являющаяся вечностью, существует, если уместно так выразиться в данном случае, повсеместно, но вместе с тем - в особом, трудно достигаемом и практически непостижимом уголке времени и пространства, и ему она обеспечена таким образом, что уже имеются разные луга, дома и целые города, где он, Игорь Тимофеевич, в должный час примется обитать и заниматься всевозможными хорошими и полезными делами.

Игорь Тимофеевич и впрямь порой разъясняет, анализирует и обобщает, во всяком случае, слухи о некоторых его громких высказываниях носятся в воздухе. Приятно, что он все еще деликатен и не объявляет всех нас кончеными людьми, фактически ни на что не годными покойниками, а себя единственным спасшимся и приготовленным к бессмертию. Он благородно оставляет нам шанс; и не будем докапываться, насколько он в этом искренен. Не оспариваем мы и его право иметь свою точку зрения и подкреплять ее некими рассказами, выкладками и как бы известиями из весьма и весьма отдаленных сфер, однако над теми идейно сцементированными, боевыми, таранными доводами, которые он приводит иногда в подтверждение своей доктрины, не прочь посмеяться. Ведь его аргументы - это всего лишь его мысли, его внутренние, в естественном порядке отгороженные от нас соображения. Мы можем согласиться с ними или отвергнуть, мы в любом случае готовы принять их к сведению, но истина, в которую они норовят вылиться, не станет истиной для нас, пока она где-нибудь и как-нибудь - будь то в прелестном переулочке или в опьянении дачным раздольем - не откроется нам полноценно и всесторонне, не сделается нашей собственной интуицией. Смешна, конечно, не эта психическая разобщенность, смешно, как вообще порой спутываются в дурацкий клубок людские высказанные, хотя бы и с полной уверенностью, мысли и дерзко стремящиеся принять готовый вид идеи.

Напрашивается вывод: идти нам в этой истории - по верхам. Нас прельщают в ней неожиданно вынырнувшая серьезность и последующая скрытость, даже загадочность отдельно взятой - Игоря Тимофеевича - жизни. Было шумно, молодо, весело, глупо - и вдруг... какая-то кромешная тьма глобальности, радикальности, хмурой зрелости, глупости, но уже напряженной и по-своему красивой, а не веющей бессмысленным и бесплодным ветерком, а также туман неопределенности, смешение ангелов и демонов, невнятица вещей и явлений, не имеющих точного названия и, может быть, не заслуживающих его. Согласитесь, вечность - серьезная проблема, и куда как интересно, когда с ней начинают возиться более или менее случайные и даже наивные люди, а не выхолощенные профессионалы, самовлюбленные догматики или профессиональные прохвосты. Но в нашем рассказе она никак не подразумевает какой-либо безукоризненной реальности и предстает разве что гордой и, само собой, воображаемой горной вершиной. (Помягче соображая, назовем ее этаким условным, но вполне ароматным и аппетитным на вид блюдом, употребить которое мы надеемся без риска наговорить затем лишнего, сморозить глупость или напустить разных ароматов и тумана там, где этого совершенно не следует делать.) Ибо Игорь Тимофеевич определил и сделал своей интуицией не то что проблему, а и саму вечность, о чем не стоит ни на мгновение забывать. И это обуславливает наше право бросаться - было бы желание!
– за ним вдогонку, выслеживать по мере возможности, разведывать везде, где он успел наследить, а в известном смысле даже и хладнокровно выдвигаться на столь самозабвенно и занятно обработанную им почву.

А в остальном... Ну вот, нас спросят: что же дальше? в чем состоит развитие сюжета? не оборвалась ли нить повествования?

Семья, потерявшая одного из своих членов, не могла решить, можно ли назвать случившееся настоящей потерей, ведь человек не убыл совершенно, не погиб, а только прервал с ней всякие отношения. Стало быть, в задаче, подкинутой этим людям, полагалось осмыслять и распутывать что-то половинчатое. Для родителей беглец остался Игорьком, а для сестры - братиком, по которому она тосковала и скучала, но в связи с которым ей все же трудно было сообразить, любила ли она его настолько, чтобы почувствовать очевидность беды и всей душой ринуться в бездну горя. Удивление, вызванное бегством, привело их в объятия своеобразной философии разлуки, призванной, среди прочего, и покончить с половинчатостью - если не в утвердившейся внезапно реальности, то, по крайней мере, в области мысли и порождаемого ею идеализма. Из этой философии явствовало, что произошло, пожалуй, не самое худшее, а в каком-то смысле выходит, что так оно даже и к лучшему. Забунтовавший, что-то там заквасивший, перебродивший в себе парень всего лишь устранился, за что-то невзлюбив домочадцев и, кстати, резкостью и выразительностью своего побега указывая, может быть, что дарует им время, возможность и большой шанс понять, в чем их вина перед ним. Они, естественно, проведут с пользой это время, столь благородно и щедро им отпущенное, и шанс не упустят. А в будущем все образуется, и еще пробьет час сцены возвращения блудного сына, в которой с обеих сторон много будет пролито слез и сказано хороших, теплых, значимых для абсолютного человеколюбия слов.

Попытаемся не то чтобы расставить все по полочкам, а с искусной легкостью внести некоторую ясность, с основательностью, ни к чему нас не обязывающей, описать сложившееся положение вещей. По некой формуле выходит, что дух Игоря Тимофеевича налился свежей силой, обрел великое могущество и вознес его очень высоко, так эффектно забросил в горние сферы, что недолго заподозрить в стрясшемся с нашим героем даже и перегиб. В детали, как мы уже говорили, нам тут войти невозможно, в душу этого человека не влезть, и что там в ней творилось на самом деле, мы не знаем. Ограничимся замечанием, заключающим в себе и свойства полезного для иных предостережения: исторический опыт веков учит, что вознесшийся без должной подготовки, не понабравшийся предварительной мудрости в итоге шлепается с треском обратно на грешную землю. У Игоря Тимофеевича дело все же не свелось к минутной вспышке и громкому, но по сути пустому умоисступлению. Он нашел в себе силы преобразоваться в более или менее последовательно мыслящего господина, едва ли не ученого, утвердиться этаким вполне благоразумным проповедником вечности, и его возвращение с небес, насколько мы знаем, обошлось без позорных, сколько-нибудь смехотворных эксцессов. Не исключено, впрочем, что просто недостаточная информированность заставляет нас рисовать развившуюся после откровения в переулке жизнь и судьбу нашего героя в виде какого-то пусть впечатляюще пронизанного сознательностью, мыслью, мечтой и надеждой, но все же тихого и скромного шевеления. Есть сведения, заслуживающие определенной веры, что его последующая жизнь впитала как раз в себя весьма многие бури, стихии и страсти. Но что действительно не подлежит сомнению, так это факт, что Игорь Тимофеевич попросту скрылся с глаз долой, и его существование приобрело таинственный, как бы сектантский характер. Видите? Он открыл для себя вечность, что есть событие - пусть даже его умственная попытка отметиться на поле, где тон в игре задает абсолютное, ровным счетом ничего не стоит и, как говорится, смеху подобна - безусловно значительное, грандиозное, а сам фактически исчез в ничтожестве, словно бы исчез и вовсе.

Изабеллочка, убедившись, что жених не вернется, с криком и стоном извлекла на свет Божий тоненькую школярскую тетрадь, не без тщательности изорвала ее и обрывки швырнула в лицо Тимофею Константиновичу:

– Кругом гниль одна и мерзость! Дохлый, вздорный, пошлый старикашка! Так вот вам! Получите дневник вашего сынка!

В дачной комнатке, где Изабеллочка разыграла указанную драматическую сцену, находились отец, мать и дочь. Все они опешили и не нашлись с ответом. Там же находилась и ставшая говорливым, то и дело поднимавшим высокие темы другом этой печальной, брошенной философом семьи вдова-секретарша. На нее выходка девушки произвела огромное впечатление, она увидела, что тут можно говорить о склонности к трагическому, предвещать Изабеллочке путь в большое искусство; ей захотелось подружиться с этой необыкновенной особой.

Они уже вместе выбежали в сумерки. Вдова-секретарша, собираясь с мыслями, предвкушая какие-то откровения и триумфы, слабо и не без сладострастия попискивала, по-прежнему разгоряченная, шальная и не ведающая, как бы еще выйти из себя, Изабеллочка учащенно шмыгала носом. Вдова решила предстать во всеоружии своего богатого жизненного опыта. Она видела, что Изабеллочке не оставить возбуждения, что девушка судорожно, болезненно как-то, даже с азартом несколько сомнительного свойства потирает бока, вообще странным образом пожимается. Это говорило о высоте нервного срыва и предопределяло чудовищное падение в бездны. В девушке ощущался страшный нарыв чего-то личного и сокровенного, и в том, что она делала перед ней, вдова почувствовала и безумную жажду жизни, и бесконечную тоску и жалобу самого бытия, и некую манящую опасность того, что и сама она может быть сметена и унесена в неведомое вихрями, поднятыми всем этим необычайным волнением. Тогда опытная женщина, овладев собой, но с тем, чтобы одновременно и утратить контроль над некоторыми порывами своей души, воскликнула с чувством, с несколько даже неожиданным для нее самой упоением:

– Девочка моя, так ты хочешь и покуражиться, приоткрыться с другой стороны?.. вывернуться наизнанку хочешь, а то вообще запрокинуться и помастурбировать немножко на нервной почве? Что ж, давай, меняйся на ходу и доходи до дна, и чтоб преображения всякие чудесные, метаморфозы эроса, а меня не бойся и не стесняйся, я - своя!..

Скрепившись по случаю, их дружба вскоре достигла неимоверной величины, и они сделались как сестры, кушали из одной тарелки, танцевали слитно в вечно праздничных клубах, а в иные вечера вдова, нахохлившись и сведя брови на переносице, читала томной подружке избранное разных авторов, сочинителей всевозможных утопических похождений и феерических, не иначе как прошедших магию, чудес. Поговаривают, однако, что их связь со временем приняла не совсем приличный вид, но... что за дела!.. не ясно разве, что это, может быть, всего лишь домыслы и болтовня бездельников?

***

Семья недвусмысленно одеревенела, когда клочья дневника брызнули в интеллигентное лицо Тимофея Константиновича, мгновенно покрывшееся мертвенной бледностью. В незапамятные времена добрый старик выступил - удачно ли, вопрос другой - в роли козла отпущения, а сбросив с себя эту общественную нагрузку, окреп душой и телом, достиг удобных для важного, полезного труда нив и пажитей и долго, можно сказать, благоденствовал, даже благодушествовал, - и вот вдруг подвергся ужасному оскорблению. Благодушествовал он больше для себя, для личного, так сказать, пользования, а внешний мир, когда ему случалось браться за перо, описывал частенько с бездушной свирепостью какого-нибудь вепря; теперь стало не до церемоний, и он освирепел весь, ни для кого и ни для чего не делая исключений, хотя и старался скрыть свое внезапное одичание под маской равнодушия и легкого презрения к безрассудству окружающих.

После некоторой паузы, вместившей в своих границах невыразимое смятение и глуповатую немоту, домашние очнулись, взглянули на главу семейства испытующе, и ими завладело желание разобраться, не кроется ли в писании, с которым так грубо и, скорее всего, несправедливо обошлась Изабеллочка, объяснение причин ухода Игорька. Они собрали клочья и сносно склеили их в былые страницы, восстановив таким образом существенную часть текста.

Как определить, чего они в итоге добились? Что поняли в загадке Игоря Тимофеевича, в существе его мучительного желания порвать с семьей и нынешнем существовании неведомо где и невесть как? Следовало бы проанализировать, что именно понял каждый из них в отдельности, но разве это входит в нашу задачу? Предоставляем право воспользоваться возникшими вопросами более любознательным. Между тем Тимофея Константиновича в особенности мучил вопрос, почему же Изабеллочка швырнула обрывки дневника не вообще, как бы попросту в ячейку, взрастившую предавшего ее человека, а с явным намерением угодить ему в лицо. Он считал Изабеллочку девицей вздорной и недалекой и понимал, что от нее, как от особы непредсказуемой, можно всего ожидать, тем не менее он ни умом, ни сердцем не мог принять мысль, что она всего лишь случайно избрала его своей жертвой.

Он склонялся к другой мысли, а именно к той, что произошедшее как-то затрагивает его публичную роль, что для того, чтобы правильно ответить на вопрос, необходимо от смутных подозрений перейти к утвердительности и радикально ввести в текущее решение задачи положение о каком-то соответствии поступка Изабеллочки его статусу критика, наставника работников литературы. Сауль, Рауль...
– бормотал он.
– Бей прямо в гол! Соображение, что девушка руководствовалась личными мотивами, как и то, что семья искала не какого-то общественно значимого или глубоко идеалистического, а касающегося только ее объяснения причин бегства Игорька, эти соображения лишь мешали ему. С чистым и едва ли не юношеским пылом, с большим драматическим подъемом духа и энтузиазмом отчаяния он устремился к публичности, иначе сказать, страстно пожелал, чтобы происшествие получило общественный резонанс, а в каком-то смысле не прочь был и вынести поступок Изабеллочки на суд общественности.