Утопленник

Озеро будто вздохнуло, издало утробный звук, на поверхность вырвались огромные пузыри.

— Он утонул, — недоверчивым голосом произнесла Максим.

Глава 7

1

Ухабистая, местами поросшая травой дорожка бежала, извивалась вокруг пней и деревьев, иногда проносилась мимо заброшенных деревянных домов, спешила, погоняемая сотнями птиц, переливающихся в воздушных потоках, изображающих зачаровывающие замысловатые фигуры, составляющих единую неразрывную сущность. Неистовый ветер бил в спину дорожке, её невидимые ступни несли ярость, погоняемые собственной мучительной кровью. Она мчалась, набирала скорость, готовая разбиться, но разбить. Она искала правду. Ведь одна у неё была истина — справедливость. И не было у неё ни для кого жалости. Она перескочила сквозь покосившийся серый забор, черпнула пыли на засохшей тропе, не оборачиваясь на умоляющее солнце, взбежала по ступеням и вдавилась в дубовую дверь. Подкова сорвалась с гвоздя, звякнула о широкую шляпку, прокатилась по, изъеденным древесным жуком, доскам, соскочила с крыльца в траву и улеглась на земле ржаветь и угасать в забвении.

Непрошеный, не разрешённый визит.

2

Капелька яркого воска стекла к пальцу старческой ладони, огонёк церковной свечи пошатнулся, помог протанцевать густой, строгой тени на полу, падающей от Дарины Славовны, бормочущей молитвы. Серебряное кадило, подаренное Анжелой на девяностолетие, подвешенное на Г-образном кованом кронштейне с правой стороны икон, пропитывало воздух запахом ладана. В сумеречном свете приспущенной люстры над столом по центру комнаты лежала раскрытая библия, возле неё — открытые, затёртые от многотысячных чтений пожелтевшие страницы молитвенника, заканчивающиеся строками: «… помилуй мя, грешнаго». И было от чего молиться, было что замаливать.

Дарина Славовна происходила от старинного дворянского рода, который был уничтожен после переворота семнадцатого года прошлого столетия. Мать она помнила плохо: та умерла от болотной лихорадки после поездки в Африку, когда ей было пять лет. Дарину воспитывал отец и родная сестра матери — воспитывали в благочестии и нравственности. Отец больше не женился, и детей, кроме неё, у него не было. Куда бы он ни шёл, куда бы ни ехал, он везде брал дочь с собой. Человеком он был набожным, старался не пропускать лишний раз богослужения и обязательно брал с собой маленькую Дарину в православный храм или церковь. Её глаза восхищались величию божественности, росписью сводов, святыми, млели от созерцания блеска сосудов, лампад, позолотой икон. Волшебная сила песнопений заставляла трепетать в блаженстве, порождая слёзы в детских крупных глазах. Но ещё больше она обожествляла отца. Вспоминая о нём, когда он уходил на службу, Дарина видела его строгий, умный взгляд, офицерскую кокарду на его фуражке, добрую отцовскую любовь. В их доме всегда был свет, в их доме всегда была Русь. В их доме часто торжествовала радость. А потом пришла Гражданская война, красный террор залил их землю, уничтожил мир, погубил их светлую Русь. Милого папы не стало: он остался лежать в поле, порубленный шашками. Дом, где родилась и прожила всё детство и часть юности, пришлось оставить. И Дарина с сестрой мамы уехала в Сибирь. Помыкавшись по холодным и голодным городам, они решили уехать на Кавказ, где купили добротный двухэтажный дом, возвышавшийся над скалой. Марианна Демидовна в ещё большей строгости продолжала воспитывать Дарину. Она сама выбрала ей мужа и дала наказ, чтобы так же определяла место в жизни своим детям. Она вела Дарину за руку по жизни, во всём поддерживала и помогала вплоть до собственной кончины.

Дарина Славовна хорошо переняла назидания сестры матери: воспитателя, учителя и друга в одном лице, желавшей ей только добра, и впитала в кровь понятия родовой связи, помощи рода, поддержки семьи. Только семья и род — главный и единственный рай на этой земле. Но её первенец, сумасбродная дочь Марта не желала и слышать о благовоспитанности, покорности родителям, не ставила главной добродетелью — нравственность. В шестнадцать лет дочь принесла в подоле, за что Дарина Славовна и выгнала её из дома, избавляясь от позора, что в дальнейшем и привело к череде самоубийств её детей. И уже лет тридцать как Дарина Славовна усиленно замаливала грехи — излишнюю праведную жёсткость, лишившую её всех деток. Семерых.

Она покинула дом, где родила и потеряла детей.

Старуха воткнула свечу в глиняный крестообразный подсвечник, шаркая тапками, пересекла комнату по скрипучему полу. Слёзы старости увлажняли веки: шутка ли — почти век, как живёт. И, кажется, конца края жизни не видно. Тихо тикали ходики. Тишина обволакивала, умиротворяла. Она подошла к рамкам фотографий, висевшим на стене сразу за печью. Восемь рамок с ликами родных взирали на неё и — прощали. Старуха вытерла глаза носовым платком, ладонь, увитая вздутыми венами, легла на мутное стекло портрета мужа.

— Вы простите меня, — тихо произнесла Дарина Славовна. — Никак жизнь не отпускает свидеться с вами. Никак смертушка не забирает увидеть моих кровиночек. — Она прикрыла глаза, мысли и воспоминания промчались одним мгновением. Она промычала грустную мелодию, пошатываясь, долго и часто кивала. — Что же ты Никита не остался со мной? Оставил одну-одинёшеньку. Зачем последовал за детьми?

Она подошла к каждой фотографии и поцеловала. Лишь задержалась на последней. Сынок Игорёк. В какой-то мере — лишь в далёкой, ничтожно малой мере — Дарина Славовна винила его в смерти мужа. Когда последний сын покончил с собой, отец не смог вынести такого горя — все до одного его ребёнка лишили себя жизни, покинули мир по собственной, страшной воле. Чувствуя безмерную вину перед детьми, коря себя, терзая душу за то, что пережил сыновей и дочерей, Никита соорудил виселицу и повесился на могилах детей. Дарина Славовна осталась одна. Вымученная, подлая мысль, которую она отгоняла, отстраняясь великим запретом на самоубийство, являющееся худшим смертным грехом, победила, лишила священного табу. Дарина Славовна поехала в старую библиотеку, чтобы узнать из медицинских книг самый безболезненный и быстрый уход из жизни. Но на следующее утро объявилась внучка, которую она никогда не видела. И которая давно её искала. Вновь свет проник в сердце Дарины Славовны, и, вроде как, стало нужно жить.

Несколько лет назад Анжела, так же как и её мать, первая дочь Дарины, перерезала себе на запястье вены. Внучку еле спасли. Неужели она никогда не вымолит это проклятие. Неужели бог не смилуется над ней, не помилует её детей, не отведёт нависшую, почти век назад, над родом угрозу? Но иногда ей казалось в страшные мучительные мысли, что угроза нависла не век назад, а намного, намного раньше. И эта угроза не только её одного рода.

Дарина Славовна посмотрела в окно: к дому по тропинке шла Алла Сергеевна — семидесятилетняя соседка по участкам, приносила ей свежее молоко, творог и сметану, и её подружка-старушка Алевтина, с которой она сдружилась, как только сюда приехала. Что-то тёмное словно прикоснулось рукой по траве скользнуло к ней на крыльцо.

— Господи, — прошептала Дарина Славовна. — Показалось? — Она подошла к иконе, чтобы ещё раз перекреститься перед тем, как подойти и открыть дверь. В дом ворвался оглушённый стук в дверь, будто кто-то собирался вломиться. Дарина Славовна услышала, как щепа от дверного замка с выламывающимся звуком отлетела и, скользнув по полу, воткнулась ей в тапки. Вскинув брови, она удивлённо повела глазами на дверь и перевела взгляд на икону, будто вопрошая — что это. Вновь ломящийся звук в дверь оглушил сумрак низкопотолочной комнаты, свеча с шумом погасла, будто невидимые губы злобно покачнули и сбили пламя, дымок змейкой пополз к потолку. Ещё раз дважды громко постучали. И всё стихло. Настолько, что в ушах, казалось, зазвенел комарик.

«Два раза и дважды постучали. Нездоровое число. К смерти. — Холодок пробежал по спине Дарины Славовны. — Не к добру это. Не к добру».

Треск стекла развёл молнии трещин на стекле иконы. Глаза божьей матери наполнились кровавыми слезами, с глухим щелчком лопнули и потекли по лику извилистые багровые дорожки. Едкий дымок сквозь трещины ударил в ноздри. Дарина Славовна слышала собственное сердцебиение в голове, женские и детские крики ужаса заполнили разум. Ей показалось, что весь мир поместился у неё в мозгу и в одночасье сошёл с ума. Лёгкие наполнились жидкостью и не давали вздохнуть. Она собиралась вскрикнуть, но лишь брызги грязной воды из её рта упали на треснутое стекло иконы. Святая Богородица, которую она так чтила и любила, наверное, больше матери, больше собственной жизни, исказило лицо в отвратительной демонической ухмылке. Лицо алкоголика с гнилыми, кривыми и выбитыми зубами мучимое страдальческим смехом поменялось на вопль отчаяния, оцепенение и ужас.

«Почему такой образ? — возник немой вопрос в голове Дарины Славовны. — Образ потерявшего человечность алкоголика?» Невыносимая боль за грудиной вызвала страх, капли пота покрыли всё тело. Она услышала, как дверь под натиском непрошенного гостя распахнулась. Холод и ветер ворвались в комнату. Что-то незримое сжало и вырвало сердце из сосудов. Старуха упала замертво, глухо ударилась лицом об доски пола. Из разбитого носа вытекла кровавая струйка.

3

Заиграла мелодия мобильника на прикроватной тумбочке, так навязчиво, не вовремя. Анжела нехотя открыла глаза, поморщила нос. Брать трубку не спешила. Она обернулась узнать, где или что делает Потап. Муж сидел, сгорбив спину за тумбочкой со своей стороны постели и вдумчиво печатал на ноутбуке. Анжелика тяжело вздохнула, как-то тяжко было после застолья, начавшегося с семи вечера прошлого дня, гостей она проводила лишь в два часа дня, сегодня. Альберт ещё с этой доской спиритизма, где-то вычитал, что вызывание всяких потусторонних существ — реально, что в прошлые Тёмные века у людей имелись знания и у них всё получалось, а теперь всё утеряно и лишь единицы иметь информацию, как правильно надо всё осуществлять. Половину ночи Альберт заставлял всех шаманить над доской, шевелил губами, воспроизводил какие-то тайные тексты и, естественно, ни шиша у «проходимца» не получилось. Хотя в конце сеанса Профессор заявил, что всё что нужно он узнал и понял. Что он мог понять? Ничего не произошло, даже огоньки свечей ни разу не колыхнулись. Лишь один Павел всё время видел какие-то тени и, стараясь их запечатлеть, непрерывно щёлкал фотоаппаратом. Зато они насмеялись вдоволь. Самые скабрёзные и пошлые анекдоты, которые только можно выискать, наверное, на просторах всей вселенной, сыпались в их уши из неумолкаемого рта Даниила.

Странно, но сейчас, открыв глаза, Анжела почувствовала лёгкое, приятное, то милое, но гадкое вероломное возбуждение к Альберту. Она удивилась тем мыслям, образам и ощущениям, оккупировавшим её тело и сознание. Та немая нега измены затлела, готовая возродиться во всё сжигающее пламя. Лицо покрылось краской пылающего жара, стыд прокрался в живот и проник вниз, куда-то между ног. Приятный стыд, которого она ещё больше устыдилась, взглянув на Потапа. Праведный гнев разнёс её пошлый разум, задаваясь вопросом: что, чёрт возьми, позволяют её чувства и мысли, те мысли, которые она изгнала поганой метлой, испепелила, изничтожила? Анжела не хотела даже единого мига предоставить мысленной измене, чтобы изломать её чувства к мужу. Тем не менее — эти мысли засели. Она стыдливо посмотрела на Потапа.