В Афганистане, в «Черном тюльпане»

— То-то ты, Володя, жизнь совсем не ценишь, — тихо заметил Шульгин, окидывая взглядом снежные вершины. — Бросаешься на операции вместе с нами, как мальчишка…

— Да чего ее ценить, эту жизнь. Как в настоящий момент. Мокро, слякотно, все в соплях…

— Зато у начальства сухо, — воткнулся в разговор Матиевский. — Лепешечки, наверное, сейчас пекут на сковородках. Сладкую какаву пьют ведрами…

— Не завидуй им, Сережа, — отозвался Шульгин. — Зато у них на душе неуютно. Им ведь, Сережа, в горах страшно, даже если они тройным кольцом солдатских тел окружены, как мешками с песком. А так войны бояться — гораздо хуже, чем копаться в раскисшей глине.

Окоп, наконец, был готов. Стемнело. Небо затянулось серыми, грязными клубами. Выставив часового, все спустились в окоп. Расстелили на земляной скамейке сухие изнутри бронежилеты. Уселись. Сунули ноги в ледяную воду, которую просто невозможно было вычерпать. Часовой накрыл их плащ-палаткой. Закрепил свободный край тяжелыми камнями. Тут же зашуршало, забарабанило по брезентовой ткани.

Парни прижались друг к другу покрепче, уткнулись носами в мокрые мягкие плечи. И наступила ватная тишина. Только часовой чавкал сапогами, вытаскивая ноги из глинистой каши, да дождь своими влажными лапками стучал по матерчатой крыше.

Шульгин махом провалился в черный омут сна. Сначала неясные тени кружились во тьме. Шульгин во сне боялся, как бы не оформились эти зловещие тени в дымные клубы за иллюминатором, в черные силуэты погибших парней. Но нет… Понемногу проступали в сонной дремоте какие-то кровати с железными спинками, пузатая чугунная печь с раскаленным алым кругом, угли с пепельной бахромой, сухие портянки, свисающие с трубы и сам он, едва ли не обнимающий эту гудящую, дымящуюся печь. Даже колени жгло, и ладони ныли от жаркой острой боли.

Лейтенант двигал во сне ногами, и вода почти переливалась в сапоги. Брезентовая палатка, накрывавшая их, потихоньку начала оседать, вдавилась сначала небольшой лоханочкой, потом углубилась, туго налилась водой, просела тяжелым брюшком. Камни и шомпола понемногу сдвинулись под тяжестью и незаметно поползли в окопную яму.

А Шульгину уже снился сухой, горячий, пляжный песок. Снилось, как сыплются с шоколадной кожи песчаные струи, как вырастают по бокам теплые бугры, и все тело покрывается желтой пыльцой.

Разбудил его скрипучий раздраженный шепот Булочки:

— Замполит, ти-ихо ты, ти-ихо… Что ты крутишься, как ерш на сковородке. Не шевели башкой, дорогуша, — шептал он, — да не дергайся, ради Бога. У нас на макушках уже ведер десять воды.

Действительно, палатка уже осела глубоко вниз огромным пузырем. Придавила всем головы. Вода просачивалась сквозь брезент, бежала по бровям спящих, капала на руки.

— Эй, орлы, хватит спать, — сдавленно прошептал Булочка, — приехали уже, дальше некуда. Пора корыто выплескивать наружу. Просыпайтесь, ребятки.

Очнулись Матиевский и Богунов.

— Какой еще козел это сверху? — заворчал Богунов.

Матиевский спросонья невнятно зашлепал губами.

— Что это, что-о… Бр-р-р…

— Ребятки, наверху вода, — коротко объяснил старшина. — Тихо, тихо… Не дергайтесь. Не крутитесь. Без резких движений. Давайте-ка дружно и потихоньку приподнимем ручками эту лохань и выплеснем ее за борт. Иначе купаться нам всем здесь по самое самое…

Все поднесли руки к тугой, упругой ткани. Вода заструилась по ладоням, потекла в рукава.

— И-и р-раз, потихоньку. И-и р-раз, — скомандовал старшина.

Солдаты приподняли тяжелую массу воды. Тут же заплескалось наверху, забурлило с шумом.

— Только потихоньку, р-ради Бога, потихо-оньку, — взмолился старшина, но было уже поздно.

Один из краев палатки за спиной соскользнул с шомполов, вырвался из-под камней и уплыл вниз. Тугое брюхо вздрогнуло в руках, качнулось и опрокинулось назад. Ухнули потоки воды. Хлынули на плечи, на спины, смывая всех с глиняной скамейки в общую ледяную лужу. Поплыли по воде шапки, сигареты, подушечки санитарных пакетов.

— Сварились, — закричал Богунов. — Кипяток, а не вода…

— Со-о-очи! — выпучив глаза, кричал Матиевский. — А сухо-то как! Особенно ниже пояса…

Они пытались выпрыгнуть из этой ямы с водой, но бруствер размылся и разваливался под руками на рыхлые кучки. Богунов лег на бруствер животом, подтянул колени, однако тело развернуло назад, только мелькнули в воздухе блестящие подковы полусапожек.

— Евпато-ория, — раздался из окопа богуновский вой.

Часовой испуганно метнулся к окопу, вгляделся в мутную кашу и вдруг согнулся в поясе и зажал рот руками. Его трясло от безудержного смеха. Он даже встал на колени.

Все замерли. Перестали возиться.

— Вот же, душара! — губы у Матиевского свернулись трубочкой. — Смеется над нами? Ах, ты, хмырь! Ну, мы тебя сейчас замочим!..

Матиевский подпрыгнул, ухватился за брючину часового:

— Иди-ка сюда, попарься с нами…

Часовой взвизгнул по-бабьи. Резво попятился. Бросился назад. Но сапоги разъехались по глине, и он опрокинулся на спину. Только и успел охнуть. Друзья вежливо расступились. С брызгами шлепнулось в ледяную воду извивающееся тело.

Часового тут же приподняли, поправили автомат, стряхнули с бровей жидкую грязь, кратко объяснили:

— Со-очи!

Часовой забормотал, заохал. Стал шарить сослепу руками вокруг. Залепил Матиевскому по лицу грязной рукой. Задумался. Мазнул еще, будто проводя кистью.

Матиевский вытянулся:

— Ах, ты, жаба болотная! По чистому лицу грязными лапами. Ну-ка, ребята, во-он его из наших Сочей!

Богунов с Матиевским подхватили часового за локти, Шульгин с Булочкой подтолкнули его в спину, и все они со смехом вытолкали часового из окопа.

37

На рассвете, зябком, молочном, четыре согнутые фигурки бегали гуськом взад и вперед по скользкой горной тропе. Запахивали поплотнее сырые негнущиеся бушлаты. Придерживали руками дрожащие челюсти. С завистью поглядывали на лежащих в окопах товарищей.

— Уг-грелись, зап-парились, — Матиевский, лязгая зубами, озирался по сторонам.

— Какое зап-парились? Ок-кочур-рились! — Богунов еле двигал губами. — Д-дух в-весь в-вышел.

Старшина ворчал сзади:

— Но-овый окоп надо было копать. Но-овый…