Тоётоми Мунэхару вздрогнул – она ни разу не окликала его, да заливисто-приличнее неказистых пением японских соловьев!
– Я тебя слушаю! – сказал он, небрежно запахивая тонкое косодэ и присаживаясь в позе лотоса на солнечный пол веранды, глядевшей в пожелтевший приятный сад. Невеликий каменный бассейн с деревянными черпаками, прообраз древних синтоистских омовений, придавал саду деятельное начало. За мшистым окружением бассейна торчал каменный фонарь, и загадочность переходила в цветочную томность и древесную тонкоствольность.
– Не уезжайте сейчас в Тоокёо, – попросила Прасковья, становясь сзади.
– Почему?
Неожиданно положив руки ему на плечи – что и было в день воскрешения Котаро – она громко проговорила:
– Я хочу выйти за вас… здесь!
– Какая разница – где справлять обряд, – машинально ответил он и вдруг осекся, поворотившись в колодезную темноту раскрытого дома.
– Вы пытались увидеть камидана с именем Мидори! – укоризненно сказала Прасковья и, ожидая трепки, добавила: – Мне кажется, я вас встречала
в прошлой жизни.
Тоётоми Мунэхару весело рассмеялся, и все его мускулы заиграли под солнцем.
– Вы были учителем и гладили большую – нет, – огромную кошку! Дали мне спелый плод.
– Неужели яблоко?
– Были старше меня, а выглядели моложе и сидели, как сидите сейчас, выпрямив спину…
– Ты влюбилась в своего учителя?
– Я всегда влюбляюсь в своих учителей, но они мне запрещают делать это.
Не понимая, что происходит между ними, но постоянно чувствуя на себе миллион вопросов, Мунэхару иногда ежился от сомнения, охватывающего его, несмотря на приготовления к свадьбе. Постепенно Мидори отпускала его, а он, наоборот, боялся остаться наедине со странным, неведомо откуда свалившимся почти ему в руки с крыши храма ребенком.
Синтоистское святилище, синтоистский свадебный обряд и Маньчжурия стояли так близко к нему, как нельзя было недавно вообразить. И все благодаря Тоётоми Хидэёси. Это он выбрал путь силы и кровопролитий, сметая лучшее на жизненном пути, но приобретая огромный страшный опыт вхождения через красные врата. Это ему строили святилища в Японии. И не он ли настоящий учитель Прасковьи? Что ее ждет в глубине птичьих насестов торий, трудно представить. Даже священники – ревнители божества – не видят священный синтай [25] , спрятанную в святилище частицу этого божества.
25
Синтай – полоски материи (бумаги) с именами божеств, зеркала, камни, мечи и другое – «Божественная субстанция», «обитель Божьего Духа». Раньше синтай особо охранялся тайной и могли даже священники не знать, какой синтай, где находится.
Окончание следует.
Ида Лабен
г. Ростов-на-Дону
Родилась в Севастополе в семье инженеров-кораблестроителей.
По образованию гуманитарий, преподаватель вуза, переводчик философской и социологической литературы. Поэтические публикации в альманахе «Гражданинъ» № 6 (2022), альманахе «День поэзии» № 12 (1918/19), общероссийской газете «Истоки» (сентябрь 2021), на сайтах «Стихи.ру», «Поэзия.ру», в ряде коллективных сборников серии «Живое слово» и «Связующее слово».
Из интервью с автором:
Стихи пишу всю жизнь, но с большими интервалами. Получилось так, что значительную часть моих поэтических публикаций составляют стихи, посвященные родному и любимому городу. Но не только ему, хотя он почти всегда является непосредственной темой. Просто к нему и рожденным им образам присоединились мысли и чувства, родившиеся и выношенные на его улицах, под шум моря, в лучах знойного крымского солнца.
Спаси и сохрани
За веру и любовь, за доблесть, честь и совесть
Спаси и сохрани, спаси и сохрани!
В. Салтанова
Спаси и сохрани стальное благородствоСердец, бульваров, стен, музейной тишины,Спокойных крейсеров, проворных миноносцев,Цветенья миндаля в преддверии весны,Отвагу, что века крепчала и не гнулась,И стала как кристалл – прозрачная на свет,Нахимова, его усталую сутулостьПод тяжестью эпох, прозрений, эполет,Блестящую в ветвях округлость Панорамы,Булыжник мостовых и склянок перелив,Незримые уже следы отца и мамы,Прозрачность базилик и серебро олив,Огонь осенних роз и тайны старых улиц,И амфоры в пыли, и дальние огни, —У нынешней черты, когда миры схлестнулись,Спаси и сохрани, спаси и сохрани.
Миндаль
В этом марте опять без меня на бульваре миндаль расцвел.Сладко пахнет – и пчелы гудят в вышине, наполняя слух.Узловатой неверной тенью зацепился на склоне ствол.Под обрывом изгиб шоссе повторяет извивы бухт.Лепестки заметают редут, налетая, как поздний снег.Где тропинка, петляя, вилась, склон зарос молодой травой.В эполетах зеленой бронзы Тотлебен смотрит поверхСуеты
современности. Долу клонится ствол кривой.А стемнеет под вечер – когда канут в море следы зари —В амальгаме агатовой вод и небес огни задрожат.Лабиринтами узких улиц обозначатся фонари,Тьму разгонят в провалах лестниц и пустотах ночных аркад.Глажу выгнутый ствол, улыбаясь гудящей юной пчеле.Ты укроешь меня светотенью, наклонишься, храня мой сонВ каменистой, сухой и чистой, бесконечно родной земле,Там, где память, ярость и боль затихают под говор волн.
Инкерман
Замерзшая дорога в Инкерман…
Эли Сигельман
Мой странный сон – замерзший Инкерман.Нет никого и жжет сухая стужа,И всюду стынут зеркальцами лужи.От ветра сунь в негреющий карманНегнущиеся пальцы. В цвет золы —Ландшафт величественный и увечный:Глазницы келий смотрят из скалы,И оплетает их сквозную вечностьПетля норд-оста, ледяной крупойШвыряющегося, гоня с дороги,Пока обледенелою тропойМеня несут, оскальзываясь, ноги.Чем ближе к дому, тем быстрее шаг;Куда спешить тому, кто обездолен?Ему – лишь ветер, рельсы и овраг,Пещерный монастырь, провалы штолен.В глазницах этих призраки живут,Да кто еще бы выжил в этот холод,И сосланные, умирая тут,В бреду домой спешили в Вечный Город.И мной овладевает мерзлый бред,Повсюду лишь пещеры и провалы,Мне не дойти домой, и моря нет,А есть порывы ледяного шквалаИ сизый проблеск гаснущего дня,Колеблющийся занавес метели.Одышливый иззябший товарнякПолзет, протяжно воя, из туннеля.Но путь к себе утрачен – сквозь буранНе различить заснеженные вехи.Не узнавая, смотрит ИнкерманСквозь каменные стылые прорехи.
Лодочник
Факультет исчезнувших вещейВремени, сбежавшего с откоса:Лодочник в брезентовом плащеВ сизом ореоле папиросы.Осень в зыбком воздухе дрожитИ переливается, как будтоСторожат, мерцая, миражиАкварельный сон Стрелецкой бухты.Спит в воде заброшенный понтон.Здесь – ни корабля, ни пешехода.Только тишина фантомный звонЛьет в раскрытые ладони лодок.
Механический ящер
Механический ящер над бронзой предутренних вод,Черепичной грядой городов, пестрой кромкой яйлы,Там, где в горных лесах можжевеловый ветер поет,Там, где ястреб парит, где следят за добычей орлы.В птичьем небе летит над задумчивым морем живыхВ винных пятнах восхода на скользких дельфиньих хребтах;Это небо для птиц, в нем купается чаячий крик.Можжевеловый ветер, трепавший прожилки куста,Затихая к рассвету, улегся дремать и ослаб,Лишь подсохшие листья шуршат, устилая откос.Это небо – для птиц, для пернатых, их клювов и лап,Их свободного крика, а дикие скалы – для гнезд.Металлический коршун взрезает крылом горизонтНеуклонно и быстро – размеренным взмахом ножа,И, ловя на себе его тень, заворочался ПонтСонным зверем, почуяв, что рядом крадется чужак.Понт не любит чужих и, вскипая, терзает суда,Но кругом тишина, у нее металлический вкус.И скользящую тень от себя отторгает водаМертвой зыби ознобом, тошнотным скопленьем медуз.