В доме на берегу

Подзорная труба

М. М.

В подзорную трубу над гладью черепичнойВ разбитое стекло чердачного окнаСмотри, смотри, замри, – такой у нас обычай —В стекающий закат тоску запеленав.Запеленав ее и дальше пеленая,Качая на руках, опутав рукавом,В подзорную трубу смотри-замри у края,За тесный горизонт расширив окоем.Подзорная труба, дистанция и зоркость,Подальше от себя, и, локоть отведя,Глаза не отводи от жизни бренной, горькой,От сонных кораблей за шторами дождя.От листопадов лет, кружащих парашютомНад блеском мокрых крыш, над лунной мостовой,От этих вечных бухт, куда текут минуты,С собой неся поток просодии живой.Подзорная труба свернула время в трубку,К груди приблизив так, что пульс эпох в ушах.Смотри в нее, смотри! Знай, созерцанье хрупко,И не спугни себя, испуганно дыша.И если речи нет, молчи – молчанье лечит,Поется – не взыщи, что ткань стиха грубаИ горше прежних строк, иди ему навстречу,Пока в твоих руках подзорная труба.

Обезьянья баллада

В огромных скругленных окнах уже золотился вечер,Закатом над бухтой соткан и зыбью морской подсвечен.Жара теряла на трапах тягучие капли сокаИ с ветром соленый запах вливался в проемы окон.На улочках перевитых дремала древняя память,Был город ею пропитан насквозь ночными часами.А там, где в тиши рассветной с причала слышались склянки, —В окошке стояла клетка с тропической обезьянкой.И мимо толпы прохожих по тающему асфальтуБрели на жаре, – но все же ее обезьянье сальтоПритягивало их взгляды, смешком освежая лица,К запущенному фасаду, к окну, где она томится.И вроде бы отвечала она не в лад и глумливоНа смех внезапным оскалом, но были глаза-оливы,Как память ее, печальны: корабль и боцман угрюмый;Кормушка, вода, дневальный; темно в закоулке трюма.И качка, и воздух с солью, недели мерного плеска,И долгие дни неволи, и клетка, и занавеска.Продели тонкие ручки сквозь прорези кофты желтой,И смотрит с тоской горючей в окно, как чужие толпыСмеются, проходят мимо, торопятся вдаль, к причалу,И дальше, жарой томимы, – на пляж, под дикие скалы.Там равнодушное море – ему никого не жалко —В кудрявой пене прибоя перемывает гальку.И только луна, немножко жалея, стелет сияньемПо морю свою дорожку туда, в края обезьяньи.

Лестничное

От тебя наследуя бестелесность,Бухтами разомкнутый окоем,Я зависла в зыбком сплетенье лестниц,В хрупком междумирии голубом.Мой корабль, бесплотно парящий город,Вертоград превыше земных преград,Лестницы – твой рвущийся вверх рангоутНад зияньем призрачных карронад.Ярусы домов – нависанье палуб,Нижняя целует волнам хребты,Подбегая лестницами к причалам,К морю наклоняется с высоты.Кружева перил и полет пролетов,Светотень акаций и миндаля,Сквозняки аркад, гулких скал пустоты,И почти бесплотна внизу земля.Грань могучих вод и притихшей суши,Что дано тому, кто рожден на ней?К соли придышаться да ветер слушать,Шепот парусов, голоса теней.

Межсезонье

Полувздох, полусвет межсезонья…

Светлана Галс

О, мне бы туда, в межсезонье,В провал облетевших аллей!Пройтись бы голодной ладоньюПо ржавым крестам якорей.Увидеть с бульвара, где пусто —Один под зонтом пешеход, —Как вниз по мощеному спускуПромокший троллейбус ползет,Как в лужу с усталой софорыСтручки, рассыпаясь, летят,Как тускло мерцают БомборыОкошками кривеньких хат.О, мне бы на стылую площадь —Я помню, как будто вчера,Как ветер платаны полощет,Как горько гудят катера,Как, воплям суденышек вторя,Вздыхает от их кутерьмыИ ждет нелюдимое мореСвоей одинокой зимы.

Город

А какого мне счастья, какой мне еще любви,Если вижу твои берега я, закрыв глаза,Если путь мой полынью холмов твоих перевит,Если так и живу я, главного не сказав,Ибо главная суть – изгиб твоих берегов.Горизонт не пуст – сторожит его равелин.В этот город спешу я лестницами вековВ моих снах и яви. Этот город всегда один.Для того и разлука, наверное, с ним дана,Чтобы лучше видеть с годами, издалека,Как в ночи над руиной собора стоит луна,Светит в море точка сигнального огонька.Да и я понимаю теперь, для чего нужна:Я певец твой, во сне идущий на твой призыв,Я птенец твой певчий, я голос, зурна, струна,Я поющий стебель, отвод от твоей лозы,Я пунктир и память, провал, цезура небытия,Я тоска по дому, я боль надлома, семит, номад,Я пылинка раскопа, былинка полыни – я.И когда я иду вперед, то иду назад.

Катер

Как ветер играет, смеясь,Сатиновым платьем!Слепящая пенная вязь,Одышливый катер.Учкуевка там, в стороне,Жарой воспаленной,И солнце играет в волне —Зеленой, зеленой!Подросток, черна и худа,И кисть виноградаВ руке зелена, как вода,Вкусна, как прохлада.Мотора усталого гул,Подружки в обнимку,И розовость мыса Лукулл —Туманной картинкой,И палуба – крепкая твердь,И бездны не видно,И так далека еще смерть —И так безобидна!

Тамань

Тамань. Туман. Безжалостный обрыв —Под ним судов чуть видимые снастиИ контуры, размытые ненастьем,А значит, море – и его мотивВ ушах неотделим от тишины,И тень слепца проскальзывает мимо —Он под скалой с таинственной ундиной,Чьи косы влажны и расплетены.Туман стоит в невидящих глазах,Слух – поводырь поэта и слепого:Скользни по склону меж колючих травЗа ним, нырни в незримое за словом.Туман, туман… Не разглядеть под ним,Что так влечет к неведомому краю —К тому, кто в лодке, еле различим,И к той, у скал, чей хрупкий контур тает.Родня туману – обветшалый дом,Печь без огня, ночлег неприхотливый,И эти тени, свившие гнездо,Как ласточки, у самого обрыва.Тьма. Плеск весла. Слепого долгий всхлип.Сквозь облако луна следит за ними:О, как безлюден этот край земли!Заплачет ветер – будто сердце вынет.Поднимут парус – белый, как платок,И мимо кораблей пройдут в тумане.Фонарь мигает в море, одинок,У равнодушных берегов Тамани.

Баллада о городе С.

В тех широтах, где я никогда не жила,Над стеклянной водой наклонилась ветлаИ луна заплетает ей косы.Будто сторож она этих призрачных мест:Возле старой каплицы рассохшийся крестНаклоняется знаком вопроса.Край увяз в тишине, загустевшей, как мед,Лишь на станции колокол редко вздохнетИ надолго заглохнет в тумане, —Он, спустившись к утру, голубым обволокСосны, розы костелов, полынь синагог, —Что здесь ищет вельможная пани?Ничего не найдется, ты видишь – одниОгороды, сараи, косые плетни,Травы сизые, топи да гати,Семинарии густо-багровый кирпич.Паровозный гудок, гулко ухает сыч,Шепот речки ленив и невнятен.Или так шелестит облетающий лес?Что ты можешь искать в сонном городе С.?Скрип телеги? Ворчанье собаки?Или память ты ищешь? – Немая зима,Керосином облитые, тают дома,Превратившись в пылающий факел.Пепел вьется до неба, до блеклых высот,Пани ищет тот дом? Что здесь пани найдет?Остов печи? Крючки-шпингалеты?Ветер воет в ветвях отдаленных ракит,А разбуженный лес шелестит, шелестит,Темным тающим снегом одетый.Стон деревьев, костелов, дворов, синагогЗаплетается слезной струной в кровоток,Оттесняя гекзаметры моря,И придушенный плач неумолчной струныВьется даже сквозь яростный грохот волны,В резонанс попадая и вторя.Слышишь? Горькая нота звучит в забытьи.Мой венок опускаю на воды твои —Омывается память, струится,И несет ее тихая эта водаВ те широты, где я не жила никогда,Где рассохшийся крест и каплица.

Собор Парижской Богоматери

Действительно ли это сон?Колоколов бездонный стонС гримасой слушают химеры – иСквозными ранами цветет Собор,слепой восставив сводНад медно-золотыми скверами.Листвою осень тяжела,Родильный стон колоколаВольют в раденье погребальное.Потрескавшихся витражейБессонный взгляд – насторожеГлаза всепомнящей развалины.Действительно ли это явь —Листвы и гари бурый сплав,Средневековых улиц трещиныС домами, вросшими в века,Ветвится венами река,Ветвится время снами вещими?Размыла осень, как ручей,Границы мыслей и вещей,Играя памятью и смыслами,Сплетя что можно и нельзя,И ты плывешь, легко скользяПо ответвлениям бесчисленным.Похоже, все-таки ты спишь,И вправду – что тебе Париж,Его кофейные извилины,Под дымкой силуэты крыш,Таинственность замшелых нишИ вздохи Сены обессиленной?Но это явь, а разве нет?Плывешь сквозь морок на просветВоображения в фарватереРечных зеленоватых вод,И тихим призраком встаетСобор Парижской Богоматери.Швыряет листья постмодернВ провалы тлеющих каверн,На эшафоте ведь не плачется.Скрипят и мелют жернова —А Эсмеральда все жива,Еще жива в руках палаческих.

Цвет бирюзы

Цвет бирюзы расплавленной слепил нам глаза до резиИ слез, и прорисовалось то, что превосходилоВсякое «сбудется». Прыгнув, сверкнула юбками Фрези,Отговорить не успели, не удержали силой.То тая в кружеве пены, то взлетая, как балерина,Совсем исчезла на миг – опять вдали показалась,И на бегу вздувалась батистовая пелерина,Не хуже, чем на грот-мачте вскипает под ветром парус.Но облака, сбежавшись, проем укрывали ватой,И заглянуть в Иное у нас больше не было шанса:Шкипер курил свою трубку и сплевывал виновато,И, зашивая разрыв, кололо пальцы пространство.Остров дымчатых сумерек, алмазной ясности реки,Море промыло пещеры в красных прибрежных скалах,Плющ стекает с деревьев… Сомкнулись края прорехи:На горизонте нет острова – словно и не бывало.Несбывшееся мелодией текло по взвинченным нервам,Шкипер, вцепившись в трубку, поглядывал недовольно.Где-то в старинной книге, вспомнилось, пишет ГленвиллО «немощи слабыя воли». Но пусто, теснятся волны,Нет нереид и ангелов, Ангела Смерти – тоже,Нет острова, скрылась Фрези, но крепнет тоска по ней – иМы смотрим на горизонт, мужаемся, но не можемС борта ступить на волны под пенье твое, Лигейя!

Офелия

Никто так и не знает, сорвалась лиСлучайно, за цветком на берегуНеловко потянувшись, или властьюБезумия, ведь в нем не берегутСебя, она шагнула в лунный омут,Где ветви ив и стрельчатый осотСплелись, укрыв текучую истомуМедлительно-холодных датских вод,С их шепотом «не быть, не быть, не быть»Скользящих в сонной глубине оврага,Пологий склон, разросшуюся сныть,Репейник, поросль несъедобных ягод, —Так вот, никто не знает, сорвалась ли,Или сама пошла туда на светОгней болотных, подбирая платье,Почти бегом, и это был ответ,Родившийся в такой безумной – в ней —На тот вопрос любившего сильней,Чем сорок тысяч бесполезных братьев.