В доме Шиллинга

Баронъ Шиллингъ посмотрлъ на отца съ упрекомъ и мольбой и ласково взялъ руку жены.

– Ты можешь быть также спокойна насчетъ моего прошлаго, какъ и насчетъ будущаго, которое проведешь со мной, – сказалъ онъ ласково и дружески, какъ нжный любящій братъ, снисходидительно смотрящій на вс слабости сестры. – Ты должна будешь постепенно привыкнуть къ мысли, что мое занятіе приводитъ меня въ соприкоеновеніе со всми слоями общества. И если поговорка „цль освящаетъ средства“ можетъ быть лучше всего примнена, такъ это въ искусств. Оно ищетъ свои сюжеты и въ будуар, и на чердак, и если меня заинтересуетъ какая нибудь характерная голова, я пойду за ней, еслибъ даже пришлось идти въ гнздо пороковъ и преступленiй. Этой терпимостью должна обладать жена каждаго художника, и ты также научишься ей.

– Нтъ, Арнольдъ, откажись теперь же отъ этихъ несбыточныхъ надеждъ, – сказала она съ такимъ спокойствіемъ, которое поражало посл только что обнаруженной нервности. – Я пріучена къ строгой правдивости и не умю лгать… Я молюсь передъ изображеніемъ мадонны и выслушиваю обдню до конца; какъ истинная католичка, я должна это длать, тогда какъ мн до глубины души противны и живопись, и музыка.

Она говорила это, опустивъ глаза, совершенно безстрастно и монотонно, машинально подергивая кончики кружевъ своего носового платка. Но грудь ея стала дышать свободне, точно освободившись отъ большой тяжести посл этого признанія, которое очень походило на хладнокровную месть молодому супругу за его проступки.

– Ты видишь, Арнольдъ, у меня хватаетъ мужества быть правдивой, – продолжала она тмъ же тономъ и подняла глаза. – Я не поступаю, какъ многія изъ насъ, которыя и шагу бы не сдлали, чтобы посмотрть Рафаэля или послушать музыку Бетховена, еслибы не боялись анаемы любителей искусства, он притворяются, а я признаюсь открыто, что картины для моихъ слабыхъ глазъ не что иное, какъ намалеванныя пятна, что живопись мн надодаетъ, что музыка болзненно дйствуетъ на мои нервы и что я питаю положительное отвращеніе ко всмъ художникамъ, а потому ты не долженъ дивляться, милый Арнольдъ, что я, жена барона Шиллингъ, вовсе не желаю быть женой живописца и никогда не буду имть желаемой тобой терпимости.

– Это придетъ со временемъ, – коротко сказалъ баронъ Шиллингъ; онъ поблднлъ, на лбу его образовались морщины, но его спокойно гордая осанка неопровержимо доказывала, кто будетъ въ конц концовъ господиномъ въ дом.

Молодая женщина потупилась на этотъ разъ очевидно смущенная; суровый повелительный тонъ показался ей угрожающимъ; она, повидимому, ожидала совсмъ иного дйствія отъ своей „правдивости“.

Во время этого разговора Люціанъ сидлъ молча между барономъ и Люсилью. Несмотря на собственныя заботы и тревоги, въ душ его поднималось гope o томъ, что сдлалось съ домомъ Шиллинга! Знатное дворянское гнздо снова засвтилось старымъ блескомъ. Но прежде при пустой касс, при скудномъ освщенiи, въ дом было свтло и весело, не было ни гнва, ни раздора, ни дурного расположенія духа, тогда какъ теперь при яркомъ свт изъ всхъ угловъ выглядывали, точно совы и летучія мыши, высокомріе, ханжество и скрытая злоба. И новый духъ дома въ вид полусогнутой нервной женщины боролся изъ-за абсолютной власти; онъ своими длинными, блдными, какъ смерть, руками накладывалъ запрещеніе на человческія души и на все окружающее, а на его упрямомъ чел можно было прочесть: „здсь все мое!“ И здсь деспотическая женская воля, лишившая и его самого родного крова!

Кто бы подумалъ, глядя на это холодное лицо съ опущенными, какъ у монахини, глазами, что эта женщина завоевала молодого мужа! Годъ тому назадъ старый баронъ былъ съ своимъ сыномъ въ Кобленц у тяжело больного двоюроднаго брата. По возращеніи онъ смясь шепнулъ Арнольду, что богатая наслдница „по уши влюблена въ него“ и ради него съ радостью отказалась бы отъ своего намренія поступить въ монастырь посл смерти отца. Потомъ баронъ Штейнбрюкъ умеръ; дочь сообщила объ этомъ старому барону, и съ тхъ поръ между ними завязалась переписка. Очевидно, она умла хорошо писать, такъ какъ съ тхъ поръ самымъ горячимъ желаніемъ барона стало женить на ней сына и такимъ образомъ возвратить своему старому роду заложенныя имнія. Ударъ, поставившій его самого на край могилы, много помогъ ему въ осуществленiи его плана, – Арнольдъ, нжно любившій отца, у постели больного, повидимому безъ всякой внутренней борьбы, согласилcя на все, чтобы уcпокоить страдальца.

Былъ ли онъ доволенъ своей судьбой, которая связала его еще столь юнаго съ почти незнакомой длинной кузиной изъ Кобленца? Любилъ ли онъ ее? Феликса морозъ подиралъ по кож при мысли, что его другъ, съ идеальнымъ образомъ мыслей, можетъ съ нжностью, вслдствіе извращенія вкуса, прижимать къ своей груди этотъ скелетъ – нтъ, это невозможно!… А между тмъ ни одна черта его интереснаго лица не обнаруживала, что онъ несчастливъ. У него была желзная воля; еще мальчикомъ, ему никогда и въ голову не приходило длать кого нибудь, даже своего отца, отвтственнымъ за свои ршенія – она же сохранила и теперь ненарушимымъ его душевное спокойствіе.

He то было со старымъ барономъ. Онъ, повидимому, постоянно былъ во всеоружіи противъ своей невстки, сумвшей въ своихъ письмахъ ловко одурачить стараго веселаго воина. На лиц его отражалась смсь гнва, глубокаго раскаянія и горя о сын, но онъ молчалъ. Онъ не могъ пустить въ ходъ тяжелой артиллеріи, если не желалъ вызвать нервнаго припадка за чайнымъ столомъ, a перестрлка ему ужъ надола.

Посл нсколькихъ глотковъ чая онъ отодвинулъ отъ себя чашку и яйца и вынулъ изъ кармана небольшой пакетъ, который онъ, выходя изъ своей комнаты, поспшно сунулъ туда, и положилъ его на столь. Лицо его просвтлло, онъ казалось былъ радъ перевести разговоръ на другую тему.

– Вотъ въ этой бумаг заключается разршеніе твоихъ затрудненій, – сказалъ онъ Феликсу, вынимая изъ футляра очки и старательно протирая ихъ стекла. Потомъ онъ ихъ надлъ и развернулъ бумаги, – тамъ были завернуты въ шелковую бумагу плоскій предметъ и письмо въ нсколько страницъ, исписанныхъ мелкимъ почеркомъ.

– Итакъ изъ всего, что ты мн разсказалъ, выходитъ, что мать отвергла тебя и не хочетъ видть тебя даже посл смерти, – глупая вздорная баба – a твой бездльникъ дядюшка, конечно, этому безмрно радъ, Punctum! – началъ онъ. – Ты теперь свободенъ, какъ птица, маіорша Люціанъ не иметъ боле правъ на тебя, и вмст съ тмъ и съ моихъ устъ снята печать.

Онъ оперся руками на столъ и, нагнувшись впередъ пытливо смотрлъ черезъ очки блестящимъ взоромъ въ лицо молодого человка.

– Упоминалъ ли я когда нибудь при теб о твоемъ отц?

Феликсъ покачалъ головой: онъ поблднлъ, какъ смерть; отъ испуга и ожиданія онъ не могъ произнести ни слова.

– Хорошо, сынъ мой, итакъ не говорилъ! – сказалъ старый баронъ, опускаясь опять въ кресло. – Я не смлъ, хотя иной разъ у меня чесались руки упаковать тебя и отправить за море, гд теб по всмъ законамъ – божескимъ и человческимъ – и надлежало быть; потому что жители монастырскаго помстья украли тебя, украли, говорю я, такъ какъ сынъ принадлежитъ отцу – ну, да довольно объ этомъ.

Онъ такъ сильно ударилъ рукой по столу, что подносъ зазвенлъ – невстка его въ испуг собрала дрожащими пальцами разныя перечницы и солонки, со звономъ разлетвшіяся въ разныя стороны.

– Но я далъ твоей матери слово, что въ моемъ дом ты ничего не услышишь объ отц, – продолжалъ старый баронъ. – Что мн было длать? Въ противномъ случа я никогда бы не увидлъ тебя, а безъ меня они въ своей лягушачьей нор сдлали бы изъ молодой люціановской крови настоящаго негоднаго Вольфрама. Твоему отцу я никогда не могъ дать о теб извстій… – онъ замолчалъ, сильно взволнованный; онъ самъ не ожидалъ страшнаго внутренняго волненія, возбужденнаго въ молодомъ человк напоминаніемъ объ отц.

Феликсъ вскочилъ и, бросившись къ говорившему, схватилъ его правую руку и порывисто прижалъ ея къ своей груди.

– Вы знаете о моемъ отц? Живъ онъ? Думаетъ онъ обо мн? – бормоталъ онъ, почти задыхаясь.

– Не волнуйся, мой милый, – уговаривалъ его старый баронъ, прослезившись отъ умиленія. – Жаль, что онъ не можетъ тебя видть въ эту минуту – сердце у него запрыгало бы отъ радости – онъ любитъ своего сына такъ же, какъ я моего.

Онъ бросилъ на сына украдкой печальный взоръ и вздохнулъ.