В доме Шиллинга

– Меня ты не обманешь, – продолжала она, – такъ же, какъ и нашего общаго духовника, уважаемаго отца Франциска, – мы оба съ сожалніемъ видимъ, какъ ты употребляешь вс усилія, чтобы пріобрсти власть надъ мужемъ, который изъ своего жалкаго искусства сдлалъ себ кумира… А еслибы твои старанія удались? Какая жалкая побда! Борись лучше противъ себя самой! Ты потеряла всякую сдержанность, стала капризной женщиной, которая то принимаетъ какое нибудь ршеніе, то измняетъ его. Но теперь я говорю теб, по внушенію отца Франциска и благочестивыхъ сестеръ, охранявшихъ твое дтство: „ни шагу дале“. Если ты предпринимаешь путешествіе въ Римъ вслдствіе безграничнаго эгоизма, то искупи по крайней мр этотъ грхъ, поборовъ огонь, пожирающій твою грудь, и отправляйся въ путь съ истиннымъ раскаяніемъ. Возврата, какъ ты это себ позволяешь въ продолженіе нсколькихъ лтъ, боле быть не должно. Ни капризъ, ни горе разлуки, ни болзнь не должны тебя боле удержать – въ крайнемъ случа ты прикажешь отнести себя въ дорожную карету. Завтра ты удешь во что бы то ни стало.

Баронесса въ испуг отступила къ стеклянной двери. У нея на ног была цпь, послднее звено которой было приковано къ монастырской почв. Она всегда подчинялась прямымъ напоминаніямъ оттуда, а тмъ боле теперь, когда въ ней еще оставалось лихорадочное возбужденіе, съ которымъ она вернулась изъ платановой аллеи.

– Кто же говоритъ, что я хочу измнить свое ршеніе! – гнвно сказала она, обернувшись на порог. – Я ду, хотя бы мн пришлось умереть на дорог.

И она вышла, чтобы извстить весь домъ о своемъ отъзд.

13.

Прошло нсколько дней посл этого бурнаго утра.

Въ верхнемъ этаж дома съ колоннами въ большихъ полукруглыхъ окнахъ были спущены срые шторы и царствовала глубокая тишина; комнаты были заперты на ключъ и никто не смлъ входить туда, баронесса передъ отъздомъ строго наказывала прислуг, чтобы ихъ не убирали безъ нея и даже не провтривали.

Посл обда баронъ Шиллингъ былъ въ своей мастерской. Только что прошла гроза съ сильнымъ дождемъ; дулъ свжій втерокъ и раскачивалъ мокрыя отъ дождя втви деревьевъ; птички, пріутихшія было передъ грозой, снова защебетали, и небо прояснилось, какъ будто бы между нимъ и землей никогда не было облаковъ.

Но этой перемны въ саду не замчалъ стоявшій передъ мольбертомъ человкъ. Онъ видлъ душную, освщенную факелами лтнюю ночь. Яркій красноватый свтъ лился изъ оконъ дворца, находившагося на заднемъ план среди густого тнистого парка, и волны его, казалось, проникнутъ сейчасъ сюда, наполнятъ всю мастерскую и разсятъ ея полумракъ. Въ настоящую минуту свтъ падалъ въ мастерскую только сверху и то черезъ занавсъ. При этомъ царствовала полная тишина, прерываемая только однообразнымъ мечтательнымъ журчаніемъ фонтана за темнозеленой бархатной драпировкой, падавшей тяжелыми складками и закрывшей всю стну съ южной стороны. И это скрытое меланхолическое журчаніе, казалось, смшивалось съ душнымъ дыханіемъ лтней ночи, такъ живо представленной на полотн, – свтъ факеловъ, мелькавшій между деревьями въ аллеяхъ, освщалъ тамъ и сямъ высоко поднимавшіяся струи фонтановъ, выступавшіе, какъ призраки, изъ глубокаго мрака.

Какъ во сн, совершенно отршившись отъ дйствительности, работалъ художникъ. Онъ не видалъ, какъ отворилась боковая входная дверь, и въ комнату ворвался яркій солнечный свтъ, онъ не слыхалъ легкихъ шаговъ, приблизившихся къ нему, пока не раздался подл него робкій женскій голосъ.

– Господинъ баронъ, чужеземцы пріхали, – доложила Анхенъ.

Онъ вздрогнулъ, какъ будто бы эти произнесенныя чуть не шепотомъ слова были трубными звуками, и на лиц его отразилось неудовольствіе. Онъ гнвно отбросилъ кисть, между тмъ какъ двушка поспшила удалиться. Легкій шумъ затворившейся двери заставилъ его придти въ себя.

– Дти Люціана, – прошепталъ онъ и, снявъ блузу, поспшно вышелъ въ садъ.

Когда онъ вошелъ въ сни, главная дверь дома, выходившая въ передній садъ, была открыта настежь. Слуги носили чемоданы и, какъ видно было, нетяжелые сундуки, по всей вроятности, съ дамскимъ гардеробомъ.

Подл разныхъ вещей, нагроможденныхъ другъ на друга, передъ полуразломаннымъ сундукомъ со шляпами стояла на колняхъ горничная Минна; вокругъ нея виднлись волны кружевъ и лентъ, a на рук у нея раскачивалась приплюснутая дамская шляпка.

Нжный, какъ флейта, голосокъ, весело и звонко раздававшійся въ этихъ стнахъ въ богатый событіями вечеръ восемь лтъ тому назадъ, снова раздавался здсь, бранясь и весело хохоча въ одно и то же время.

– Глупые люди! такъ изуродовать такую изящную эффектную вещь! Это только и можетъ случиться въ милой доброй Германіи! Мн это очень обидно, – шляпа была такъ восхитительна, я была безъ ума отъ нея. Господи, какая она сейчасъ смшная! Ха, ха, ха! Ба, не длай такого сердитаго лица, Минна! Разв я виновата въ этомъ?

Она подбросила кончикомъ изящной ножки свертокъ голубыхъ шелковыхъ лентъ, который покатился по каменному полу по направленію къ сундукамъ; вокругъ ея подвижной фигуры слышался шелестъ тяжелой шелковой матеріи и звонъ золотыхъ украшеній; она подняла было руки, чтобы поправить разсыпавшіеся локоны, но вдругъ опустила ихъ и, протягивая входившему хозяину дома, бросилась къ нему съ радостнымъ крикомъ.

– Вотъ и мы, дорогой баронъ. Ахъ, Боже мой, какъ мн вспомнился бдный Феликсъ, когда я васъ увидала. He правда ли, кто могъ бы сказать тогда, что я такъ скоро буду вдовой? Такая молодая! – А онъ бдняжка лежитъ тамъ одинъ въ земл. И что онъ долженъ былъ вынести, это ужасно, говорю я вамъ. Знаете ли, для меня Феликсъ умеръ съ той минуты, какъ получилъ тяжелую рану. Я не могу видть страданій; комната больного для меня страшна не меньше ада: темно, душно, жалобные стоны, ходятъ на цыпочкахъ, говорятъ шепотомъ, – все это дйствуетъ на меня подавляюще, и потому я бгу отъ этого.

Она умолкла и обернулась назадъ – по лстниц несли обитый желзомъ сундукъ; онъ былъ значительно тяжеле другихъ, что замтно было по тяжелому дыханію и неровнымъ шагамъ несшихъ его людей.

– Намъ надо много мста, не правда ли! – продолжала съ живостью маленькая женщина и смясь указала на багажъ. Съ нами случались и несчастія. Посмотрите на этотъ неопредленный предметъ, который съ такимъ огорченіемъ вертитъ въ рукахъ моя горничная; онъ былъ прелестнйшей шляпкой, купленной мной въ Гамбург для полутраура… Мн сломали сундукъ – баснословные болваны!

Баронъ Шиллингъ вдругъ выпустилъ ея руку, которую невольно было удержалъ въ своей. Это нжное существо, стоявшее передъ нимъ, вернулось такимъ же (можетъ быть нсколько блдне) какимъ оно было восемь лтъ тому назадъ, когда отправлялось за море, такой же легкокрылой бабочкой, которая порхаетъ вокругъ цвтовъ жизни и боязливо удаляется отъ негостепріимнаго поля скорбей и заботъ. Дв слезы объ умершемъ, скатившіяся по ея щекамъ, были имъ приняты за выраженіе искренняго горя, но вслдъ за ними появились на щекахъ ямочки шаловливой улыбки надъ смшной формой смятой шляпки.

– Виной этому мои люди? – спросилъ баронъ Шиллингъ коротко, почти мрачно.

– Нтъ, нтъ, это случилось на желзной дорог… Да это ничего не значитъ! Я завтра же напишу въ Берлинъ моей прежней модистк, которая, вроятно, еще существуетъ и страшно обрадуется…

Она вдругъ замолчала, какъбудто проболталась, и украдкой взглянула въ сторону, баронъ Шиллингъ послдовалъ глазами по направленію ея взгляда и теперь только увидлъ группу, которая безмолвно стояла у входа въ большой коридоръ.