В джунглях Юга

Отец дрожащей рукой приподнял банановый лист. Глаза охотника были открыты совсем как у живого, как в тот раз, когда он сидел у очага в своей хижине. В широкой груди зияло пять или шесть пулевых отверстий; на ранах темнела запекшаяся кровь, и старинной вязью вытатуированные на груди слова «Лучше смерть, чем позор», вокруг которых обвивался дракон, от этого, казалось, выделялись еще больше. Отец посмотрел в лицо умершего и заговорил медленно и тихо, точно творил молитву:

— Друг! Жизнь прекрасна, но и смерть мудра, позволь же мне закрыть твои глаза…

Рука отца легонько легла на открытые глаза Дерзкого. Вокруг стало очень тихо. Отец еще некоторое время подержал так руку, и, когда, осторожно проведя вниз, убрал ее, глаза охотника закрылись [37] . Люди, охнув, зашептались. Я тоже был удивлен, ошеломлен, и в ушах у меня долго звучали слова, которые сказал мой отец.

Ба Нгу утер слезы, нагнулся и прикрыл лицо умершего листом банана.

Нам сказали, что Ба Нгу был единственным очевидцем героической смерти Дерзкого. Ба Нгу нырнул в реку за его телом, когда вражеский катер, с которого стреляли, еще не успел скрыться из виду. Весь залитый кровью, он нес по берегу тело охотника, пока не встретил лодку, которая и привезла их сюда.

37

Это можно объяснить тем, что рука живого человека передает свое тепло застывшим мышцам глаз, и они, разогреваясь, расслабляются. (Прим. автора.)

Но как именно все случилось, никто не знал.

Мужчина, попавшийся нам навстречу на ялике, вернулся и привез гроб. С ним приехал уполномоченный Вьетминя с охотничьей двустволкой в руках и еще какой-то парень: он помог выгрузить гроб.

Могилу выкопали поблизости. Похороны были предельно просты и быстры. Охотника положили в гроб, и все склонили головы, прощаясь со своим любимцем. Никто не плакал, не причитал, не было сказано ни одного прощального слова. На потемневших от солнца и ветра неподвижных, словно высеченных из камня лицах я не увидел скорби. Но зато как горели глаза этих людей!

Когда гроб опустили, первым бросил горсть земли уполномоченный Вьетминя. Друг за другом подходили к могиле люди, и каждый бросал туда горсть земли.

Когда могилу уже засыпали, уполномоченный дал залп в воздух и поднял вверх сжатый кулак:

— Мы отомстим за тебя!

— Отомстим! — взметнулись следом измазанные землей руки стоящих вокруг людей.

«Отомстим! Отомстим!» — прилетело из ближнего леса эхо и разнеслось над рекой, в заходящих лучах солнца красной как кровь.

Я никогда еще не видел похорон, где бы все дышало такой яростью и гневом.

Ба Нгу и мы с отцом задержались у могилы. Отец пригласил Ба Нгу к нам на несколько дней, и мы поехали втроем.

Мы попали домой только часам к семи вечера. Я остался безразличным к радостным восклицаниям Ко и мамы. Их полные заботы и тревоги расспросы о лесном пожаре я тоже пропустил мимо ушей, отвечая на все сбивчиво и односложно. Я с нетерпением ждал, когда Ба Нгу, единственный очевидец гибели Дерзкого, начнет свой рассказ. Но Ба Нгу пока что неторопливо попивал чай и разговаривал с отцом о всякой всячине, не имеющей отношения к делу.

Смерть Дерзкого, которого все любили, конечно, очень опечалила мою приемную мать, однако радость от того, что мы с отцом вырвались из огня, чудом избежав смерти, все затмила. Сейчас она с головой ушла в суматоху приготовления ужина — в доме был гость.

Я слышал, как Ко послали за вином в деревню; слышал, как кричит во дворе пойманная утка, но я не шевельнулся и остался на прежнем месте, дожидаясь рассказа Ба Нгу. Я решил, что имею право отдохнуть за несколько дней мытарств, и сам себе казался сейчас совсем взрослым, на равных правах с отцом принимающим гостя.

— Они меня схватили, когда я был очень пьян! — вдруг сказал Ба Нгу. Он откашлялся и со смущенной улыбкой посмотрел на отца. — Я отвез жену и детей к родичам и только пересек реку, как наткнулся на их десант. Хозяин лодки — чтоб он сдох, только что вместе пили! — бросил и лодку и меня и удрал, спасая свою шкуру. А я остался лежать, как боров на вертеле, и они меня забрали и притащили в какой-то большой храм…

— Храм под большими деревьями у трех рек? — кивнул отец.

— Точно, это самое место! Ну и народу они там собрали! Строить линию обороны… Мне тоже бросили лопату и велели копать. Какой-то тип с куриным лицом, стоящий рядом, тихонько мне шепчет: старайся, мол, а то они несколько человек до смерти забили! Я уже почти протрезвел, только вот руки-ноги еще как не свои были — ни поднять лопату, ни опустить не могу. А тут как раз один предатель, коротышка, хлыстом из воловьих жил помахивает, ко мне подходит. Хочешь, думаю, попробовать этот хлыст на моей спине? Ну да мне это нипочем! И я уже готовлюсь к тому, что сейчас он меня взгреет. А коротышка поднимается на цыпочки, смотрит на меня и спрашивает:

«Из какой деревни?»

«Из какой… да из этой же», — решился я соврать.

Думал, изобьет сейчас. Но нет, рот чего-то скалит, улыбается, сигарету мне дает да еще так аккуратненько спичку зажигает.

«Пришел твой час, знаешь?» — говорит, точно кричит: может, подумал, что я глухой.

Выходит, еще развлекается, сигареткой угощает, перед тем как пристрелить. Но я не задрожал, нет. Пристрелить хочешь? Ладно, докурю-ка я сначала. А чего торопиться в самом деле, когда с жизнью прощаешься! Тот коротышка все стоит, ноги скрестил, лицо как фига, спину согнул, смотрит за мной, как кот за мышью. Потом вдруг как закричит: «Але!» — «Иди», значит. Ну точно, пристрелит! Я поскорее припомнил парочку лозунгов, чтобы крикнуть перед смертью: «Вьетнам для вьетнамцев! Независимость или смерть!..» Думал я, коротышка к реке поведет, а он повел обратно в храм. Там один офицер сидел прямо на жертвенном столике, вино пил… Подошли к нему, коротышка что-то пролопотал, и тот собственной персоной наливает рюмку и дает мне. А винище-то какое противное!

«Твоя судьба привела тебя туда, где есть деньги и вино. Пей сколько хочешь, слышишь, дед!» — тычет мне в спину хлыстом коротышка.

И стали они уговаривать меня стать шпиком. Чтоб их обоих могила взяла! Что пристрелит — не побоялся, а тут аж мурашки по спине побежали. Я мигом протрезвел. Коротышка расстелил передо мной карту, тычет во все пальцем, спрашивает: это что за канал, это какая протока, это чей дом да тот чей? Назвался, что из этой деревни, теперь скажи, что не знаю, — убьет! Я и стал кивать да дакать без разбора. Он дал мне зелененькую бумажку, сказал, чтобы я скрутил трубочкой да запрятал хорошенько за пояс, а если кто-нибудь из ихних арестует, вынул и показал. Что коротышка ни скажет, я все киваю. Напоследок он налил еще стаканчик, сунул мне в карман сотню пиастров и говорит:

«Как увидишь где-нибудь вьетминь или партизан, беги сразу в пост к большому начальнику, получишь еще…»

Я когда от храма отошел метров на сто, побежал без оглядки. Боялся, что позовут назад да сфотографируют для документа, тогда пиши пропало! Зеленую бумажку я вынул и зажал в руке, решил: встречу кого-нибудь из наших, сразу отдам. Ходил-ходил, ни одного черта так и не встретил. А бумажка мне ладонь так и жжет, так и хочется ее порвать и выбросить: ведь если ребята из самообороны арестуют раньше, чем успею ее отдать, пропаду безвинно! Ну да, к счастью, встретил самого уполномоченного, тот шел с Дерзким. Дерзкого я и раньше знал, а уполномоченного видел в тот раз, когда Хюинь Тана провожал в Тхойбинь. Я тут же протянул ему бумажку и все по порядку рассказал да еще отдал эти сто пиастров в фонд Сопротивления. Он похвалил меня за сообразительность и преданность, но и отругал за… ну, в общем, понятно за что. Но теперь, раз уж дело сделано, сказал он, надо хранить эту бумажку и ходить на пост как ни в чем не бывало и, если узнаю какие новости, сообщать своим. Благодарствуйте, говорю. Хоть расстреливайте, а туда не пойду! Дерзкий, тот только слушал, сам ничего не говорил. Но я боялся его гораздо больше уполномоченного. Эти слова на его груди — они прямо в душу меня жгли, лучше бы меня самым страшным проклятием заклеймили!.. Ну, уполномоченный недолго ругал, поговорил просто немного, чтоб я понял, и все. Он сказал, что мы не можем выбить пока врагов, наши бойцы сейчас оттянуты к югу, на опорную базу, поэтому пока у нас мало сил, нужно временно отойти и партизанить… Тут стали они оба, перебивая друг друга, говорить. Уполномоченный считал, что нужно выследить несколько солдат, которые идут на рубку леса, и перебить, а оружие забрать. Только имея оружие, можно что-нибудь сделать. Очень рассудительно говорил. Дерзкий настаивал, что прежде нужно убрать предателей: они назубок знают все окрестные леса, без них враги себе шею свернут. Тоже вроде рассудительно. Они заспорили даже, а потом уполномоченный сказал, чтобы я «выразил мнение». «Как это?» — спрашиваю. С кем согласен, говорит, за того подними руку. На чьей стороне больше будет, значит, его взяла! Они каждый за себя руку поднял. За мной дело стало: значит, за кем пойду, тот и победит. Никогда я еще не чувствовал себя таким важным! Но ведь за одного поднимешь, другой обидится, вот незадача. Я взял да и поднял сразу обе руки. Уполномоченный со смеху покатился, я тоже смеялся, только Дерзкий ничего… Потом мы втроем устроили засаду у реки. Загорали целых два дня и не дождались никого. А катера всё шныряли там, где река разделяется на три рукава: видно, мы засаду слишком далеко устроили… Потом уполномоченный пошел за подмогой в верхнее село, и мы с Дерзким остались одни…

Ба Нгу замолчал, свернул самокрутку, прикурил от лампы и, несколько раз сильно затянувшись, низко уронил голову и долго сидел не двигаясь. Когда он поднял голову, в уголках глаз блеснули слезинки. Они медленно скатились по щекам и задержались в усах. Понизив голос, он продолжал:

— Он повел меня через лес, решил устроить засаду у развилки трех рек. Там у поворота, прямо над водой, стоит большое дерево…

— Очень открытое место, — заметил отец, сокрушенно вздохнув.

— Да, по обоим берегам ни деревца, ни кустика… Но он настаивал, чтобы засесть именно там. Взял арбалет, залез на дерево, на ту ветку, что нависла над самой рекой, и спрятался среди листьев омелы, что оплела это дерево. Я укрылся на берегу, зарылся в траву, как черепаха, только голову высунул. До самого полудня, как назло, не было ни одного катера, а два дня перед этим они каждое утро выходили. Я уж хотел позвать его назад возвращаться, как вдруг раздался шум мотора. На этот раз катер шел не со стороны храма, откуда мы его ждали. Видно, вчера куда-то ездили и теперь возвращались. Дерзкий тут же повернулся в ту сторону, я еще заметил, как дрогнула веточка омелы и показалось черное острие стрелы. Всех их на катере я хорошо видел. Целое отделение — восемь врагов и трое предателей, раздеты по пояс, кожа покраснела, как у вареных крабов, все в панамах. И коротышка мой там был, сидел на носу, панама на затылок откинута. Я тихонько так Дерзкому крикнул: