В годы большой войны

Иногда Дюрер приезжал в Амстердам, встречался с нужными ему людьми. Но существовал нерушимый порядок: в университете Дюрера никто не мог посещать. Исключение составлял только Питер Грамм и «бразилец» Амиго. Оба они приехали в Голландию раньше Дюрера.

Дюрер знал Карлоса Амиго давно, еще до отъезда в зарубежную командировку. Сын эмигрантов-революционеров, уехавших из царской России за много лет до революции, Амиго в совершенстве знал испанский язык. Был он невысокого роста, подтянутый, веселого нрава и выглядел значительно моложе своих тридцати с чем-то лет. В годы испанских событий уехал в Барселону, работал переводчиком в Интернациональной бригаде, был ранен, вернулся домой. Потом избрал профессию рядового бойца невидимого фронта… По легенде Карлос Амиго был сыном богатого южноамериканского предпринимателя и приехал в Голландию изучать экономические науки…

В отличие от Амиго, Питер Грамм был худощав, высок, медлителен, неразговорчив, с блуждающей на лице застенчивой улыбкой. Рано поредевшие волосы еще больше открывали его могучий лоб. Был он жилист, с крепкими, загрубевшими руками человека, привыкшего к физической работе.

Здесь, в Голландии, Питер Грамм открыл свое «дело» — имел фирму по торговле колониальными товарами.

Одна из встреч Дюрера с Граммом произошла в октябре сороковое года. Город встретил Дюрера яркими красками наступающей осени. На темной, перезревшей за лето зелени появились красные пятна, ржавая желтизна. Обессилевшие листья медленно падали на землю, образуя пеструю мозаику. Амстердам на первый взгляд был таким же, как до войны, — те же улицы, парки, набережные, мосты… Но унылым, притихшим. И людей на улицах было совсем мало. Зато немцы явно чувствовали себя хозяевами — обосновались в Голландии, казалось, прочно, надолго.

Амстердам всегда называли «северной Венецией» за множество — больше тысячи — мостов, перекинутых через сотни и сотни каналов, причудливо разрезавших город на живописные островки.

От старого Амстердама здесь остались еще «башмачники» — сборщики податей за проход лодок, барж по городским каналам. В любую погоду они дежурили на мостах, как рыбаки, сидели с длинными удилищами, на которых вместо крючков подвязаны были деревянные башмаки. Сборщики налога опускали с моста башмак, шкипер подхватывал его на ходу, совал в него какую-то мелочь, и суденышко, не замедляя хода, следовало дальше…

— Вот что осталось от старого Амстердама! — Питер кивнул на «башмачника», мимо которого они проходили. — Но и каналы сейчас так же пустынны, как улицы…

— Кого же вы поставите во главе фирмы? — продолжая начатый разговор, спросил Дюрер.

— Думаю, лучше всего остановиться на де Круа… Человек радикальных взглядов, наладил торговлю колониальными товарами, когда-то сам работал в Голландской Индии. Но я думаю, что он начинает о чем-то догадываться.

— Будьте осторожнее… Я переговорю с Майстером. С фирмой надо поторопиться… Ну, а главная клиентура? — Анри спрашивал о немцах. — Налаживаются отношения с интендантством?

— Пока ничего конкретного… Недавно приехал один чин из Берлина — инженер из военно-строительной организации Герман Кранц. Когда я пришел к нему поговорить о делах, встретил меня с распростертыми объятиями. Сказал, что видит во мне первого умного голландца, который понимает, что не надо ссориться с немцами…

— Ну, а кроме обмена любезностями? Ты сделал ему какие-то предложения?

— А как же! Один спекулянт спросил, не знаю ли я, кто может купить старую железнодорожную колею. Продаст недорого — рельсы вместе со шпалами… Рассказал об этом Кранцу, и он, к удивлению, заинтересовался. Хоть сейчас готов заключить сделку. Это будет первая сделка нашей конторы, хотя она и не имеет отношения к торговле колониальными товарами…

— Ну что ж, если им так хочется, — рассмеялся Дюрер. — Будем играть роль шиберов [6] … Дельцов блошиного рынка. И свою осторожность объясним тем, что связаны с черным рынком, занимаемся недозволенными коммерческими сделками.

Они подошли к подъезду высокого здания, поднялись на пятый этаж. Грамм достал ключ и открыл дверь. В прихожую выходили двери комнат, совершенно пустых, без мебели.

— Вот это наша будущая контора… Здесь спокойно можем поговорить.

6

Спекулянтов (нем.).

— Ну что ж, для начала неплохо, — сказал Дюрер, осматривая помещение. — Разбогатеем, найдем получше… А пока мы только начинающие дельцы с черного рынка…

Питер Грамм… У Питера было много псевдонимов, имен и только одно настоящее, но его давно уже никто не знал, да и сам Питер старался реже его вспоминать…

Как давно это было… Лет пятнадцать назад на бессарабских землях. Да, так и есть. Сейчас ему под сорок. Он уже зрелый подпольщик, а тогда…

Питер не знал, не помнил, когда родители переселились с Тамбовщины на новые земли — за много лет до мировой войны. Семья большая, пахали землю, отец держал кузницу. Так и кормились, перебиваясь с хлеба на квас… Когда румыны отторгли Бессарабию от России, жить стало еще труднее… Но отец всегда мечтал вывести в люди старшего сына, пусть хоть один из детей получит образование. Но отец так и не дождался, когда Питер станет на ноги. Погиб отец в Татарбунарском восстании крестьян, поднявшихся против румынской оккупации. Помня наказ родителя, Питера поддерживали, помогали ему всей семьей. Он поступил в университет, изучал историю, литературу. А вскоре разразился экономический кризис: почти все потеряли работу, и некому стало помогать студенту.

Из храма науки, гонимый голодом, сын кузнеца-переселенца пошел в каменщики, потом добывал розовое масло на плантациях, был виноградарем, работал слесарем, менял хозяев, профессии, но голод и безработица настигали его всюду. Вот тогда и поехал недавний студент-филолог в Польшу, в шахтерский поселок. Поехал, как тысячи и тысячи обездоленных людей в поисках призрачного счастья. Потом вспоминал пословицу: «Хорошо там, где нас нет…»

Долговязый Грамм стал откатчиком, ползал на четвереньках, волоча за собой груженые вагонетки. Через несколько лет судьба снова ему улыбнулась. Он стал машинистом, но не надолго. Локаут выбросил его в толпу демонстрантов на улицу шахтерского городка. Углекопы требовали работы и хлеба, на них обрушились нагайки жандармов. Питер попал в полицию как смутьян и подстрекатель. А с «иностранцами» польские власти обращались особенно круто…

Питеру было двадцать два года, когда его бросили в каторжную тюрьму. Были пытки, допросы, жизнь в каменных мешках, в карцерах. Через восемь месяцев его выпустили на волю, приказав тотчас же покинуть страну.

А Питер Грамм никак не мог этого сделать… В тот день, когда горняки собрались у проходных ворот на демонстрацию, когда шахтерский поселок бурлил, негодовал, молодой горняк познакомился с чернобровой землячкой Лотой. Она тоже была из Бессарабии, но сначала уехала в Болгарию, потом переселилась в тот же горняцкий поселок.

В одной шеренге шагали они на демонстрации, вместе отбивались камнями от наседавших конных жандармов, и Питер заслонил Лоту, когда жандарм занес над ней свистящую плеть… Удар пришелся по спине и плечу Питера. Тогда разъяренный шахтер стянул жандарма с коня и основательно намял ему бока. Питер оказался за решеткой… Ну как же он мог теперь уехать, не повидавшись с Лотой?! Сколько раз вспоминал он ее в тюрьме!.. Она посылала ему передачи. Даже записки без подписи. Питер был уверен, что это она. Кто бы мог еще вспомнить о Питере Грамме в чужом городе…

Чужая страна, как и королевская Румыния, обернулась для Грамма злой мачехой. Не только для него. В те годы тысячи сербов, болгар, молдаван работали на французских, польских шахтах. Когда начался экономический кризис, всех их выселили. Оказался среди них и безработный шахтер из Молдавии Питер Грамм.

Перед самым отъездом он все же встретился с Лотой. Питер поблагодарил ее за тюремные передачи, а Лота небрежно ответила:

— Почему ты думаешь, что это я?.. Наши ребята провели сбор денег для заключенных… Я только написала записку…