В горячих сердцах сохраняя... (сборник)

Теперь разрозненные взрывы сопровождает беспрерывная трескотня пулеметов. И вновь стреляют минометы, множество минометов.

— Это прямо какая—то минометная война, — говорю я.

— А как же иначе? — откликается кто—то. — Ничего другого и не придумаешь на такой дерьмовой местности.

— Вперед! — вновь и вновь призывает нас лейтенант, будто мы заняты чем—нибудь другим.

И тем не менее его шаг, под который мы подстраиваемся, осторожен: лейтенант идет, постоянно оглядываясь на нас.

Меня—то не надо подгонять. Я и так иду. С момента, когда грузовик остановился, я нахожусь в том особом состоянии, которое возвращает меня к дням войны в Испании: разум подчиняется инстинктам, а способность видеть, слышать, воспринимать, чувствовать нацелена на все окружающее, удивительным образом воскрешая рефлексы самосохранения. Я начинаю слышать кожей, я вижу затылком, мышцы мои напрягаются прежде, чем коснется земли падающий снаряд. К тому же некоторые снаряды, похоже, летят в нашу сторону. Вот от этого—то грохота мы особенно содрогаемся…

— Чертовщина! Мне показалось, что этот предназначался прямо нам! — говорит один боец.

— Просто мы подходим ближе, — объясняет другой.

И вновь мы в полосе зарослей, и вновь колючки впиваются нам в лицо. Тем, кто нагружен базуками, больше других докучает эта проклятая растительность, которая опутывает нас, мешает двигаться, а тут еще ноги вязнут в трясине. Наконец мы различаем вдали прогалину более обширную, чем те, что мы уже проезжали, но — опять! — окруженную густой порослью кустов ежевики, и марабу, и неизбежными мастиковыми деревьями.

— Не выходить на открытую местность! — кричит лейтенант.

И в ту же секунду впереди нас взрывается кустарник. Массив деревьев стреляет всей своей чащей, и чудовищный фейерверк минометов и пулеметов все сотрясает взрывами и треском. В ушах звенит от уже пролетевших пуль, и я напрягаюсь при мысли, сколько их еще полетит. Я слышу страшный треск, словно просмоленный холст разрезают огромным ножом, и взрыв и ощущаю, что моя левая нога теряет всякую чувствительность, слабеет, лишает меня поддержки, и я падаю так, что ударяюсь виском о приклад собственной винтовки. Все происходит так быстро, что… Но я не могу подняться! Это тина… Болото… Моя правая нога, не подчиняясь мне, делает нелепые движения в воздухе.

Это ничего… Ничего. Но черт побери, меня пронзает боль — какая страшная боль! Моя рука, потянувшаяся туда, где болит, возвращается вся в крови. Кровь на груди, на лице, на губах. Боль становится нестерпимой, и я понимаю, что мина взорвалась сбоку от меня и что осколки угодили мне в ногу, а возможно, и выше, потому что я весь в крови, до чего ни дотронусь — везде кровь, а серьезные ранения, такие, как ранения в грудь, иногда не болят с первой минуты.

— Меня ранило! — говорю я вслух. Теперь боль захватывает меня настолько, что я не знаю, где она начинается. Я весь — одна сплошная боль, я дышу со стоном: — Меня ранило! Меня ранило!

Мне кажется, что, если я сумею повернуться на правый бок, будет легче. Но почва становится мягкой, проваливается, проваливается, проваливается, и я перестаю видеть и слышать и падаю, падаю, падаю, кружась, куда—то вниз все быстрее, все быстрее, во тьму, глубокую—глубокую, такую глубокую, что…

* * *

…Я прихожу в себя и чувствую, что меня несут к грузовой машине, где кладут на пол среди других раненых. Боль возвращается, сильными толчками отдаваясь в груди. Да еще эта искалеченная нога, неподвижная, беспомощная, которая, кажется, для того и прикреплена к моему телу, чтобы причинять адскую боль! Тряхнуло меня так — только теперь до меня это смутно доходит, — что я все еще как одуревший. Я определяю, что грузовик едет, по звуку стрельбы и по ямам на дороге. По огромному числу ям.

— Снаряды разворотили дорогу, — произносит кто—то на уровне моего уха.

Наверное, я потерял много крови, потому что мои штаны покрыты засохшей коркой. Ногой я даже не пытаюсь двинуть… Ранена та же, что в Испании. Второй раз и все та же нога. Должно быть, дело плохо. Очень плохо! Может быть… Нет—нет, я не хочу и думать об этом. Нет, не может быть… И это первое, о чем я спрашиваю врача, который осматривает меня.

— Нет, старина! — говорит он. — Забудьте об этом!

Мне делают укол в руку. Боль отпускает. Мне должны разрезать ножницами брюки. Хорошо, если резать будут только брюки. Меня несут. Большое солнце, круглое и близкое, загорается надо мной. И когда я перестаю его видеть, то словно засыпаю, а просыпаюсь уже на койке. Длинная игла, приклеенная липким пластырем, пропускает что—то, каплю за каплей, в вену моей левой руки. Я не чувствую раненой ноги.

— Гаспар, — зову я, — Гаспар, — будучи не в силах сказать что—нибудь еще. Свободной рукой я показываю на ногу, которая не видна, которую я совсем не чувствую.

— Нет, старик, нет. Не придумывай, — говорит Гаспар улыбаясь. — Несколько небольших переломов… Из тебя вынули осколки и хорошо подлечили. Операцию будут делать в военном госпитале. Сделают все как положено… И ты будешь маршировать, как раньше. А сейчас тебе дадут снотворное, чтобы ты поспал…

Светает. Опять порхают медицинские сестры. Пока я спал, они сняли капельницу и теперь измеряют мне температуру… День застает меня в странном состоянии полусна—полуяви.

— А как же война? Война? — то и дело спрашиваю я сестер.

И они мне отвечают:

— Похоже, мы ее уже выиграли…

Под вечер приходит Гаспар, захватив с собой маленький радиоприемник.

— Ну, вот что, — говорит он. — Сейчас тебя на санитарной машине отвезут в госпиталь, но сначала послушай четвертую военную сводку, которую начали передавать в половине шестого.

В эфире раздается шипение и треск, как со сковородки, и возникает отчетливый голос, громкость которого, поворачивая ручку приемника, усиливает Гаспар:

— «Силы Повстанческой армии и народной революционной милиции взяли штурмом последние позиции, занимаемые вторгшимися на кубинскую территорию наемными войсками… Плая—Хирон — последний оплот наемников — пал в 5 часов 30 минут вечера… Революция победила ценою многих дорогих жизней революционных бойцов, встретивших агрессоров лицом к лицу и непрерывно и неустанно атаковавших их, уничтожив, таким образом, менее чем за семьдесят два часа войска, готовившиеся много месяцев империалистическим правительством Соединенных Штатов… Враг потерпел сокрушительное поражение».

Но уже входят санитары с носилками.

— Мы победили! — восклицает Гаспар. — Как это здорово!

— Это вознаграждение за те, другие сражения, которые мы проиграли там… — говорю я.

— В революционной войне, в какой бы части света она ни шла, главное — всегда побеждать, — произносит Гаспар. — Теперь наша очередь.

— Теперь наша очередь, — повторяю я, и собственный голос кажется мне эхом.

Меня уже несут по коридору к выходу. На улице ликуют школьники, крестьяне, милисьянос. Похоже, прибывают первые пленные…