В горячих сердцах сохраняя... (сборник)

Фидель

Отчего Фидель на янки нагоняет смертный страх? Почему американцы с ним, с Фиделем, не в ладах? Да потому, что в сердце Фиделя — ясный пламень, как молния, способный испепелить на месте. Его праща надежна, и в ней — надежный камень, не в бровь, а в глаз разящий с времен Сьерра—Маэстры. В бою и на трибуне во имя гуманизма он не дает в обиду народ порабощенный. В его устах и слово — как будто меч, вонзенный в зловещую утробу, в нутро капитализма. Отчего Фидель на янки нагоняет смертный страх? Почему американцы с ним, с Фиделем, не в ладах? Да потому, что сердцем, и нежным, и отважным, болеет и радеет о сирых он и хворых, и все—таки при этом на страх врагам продажным в надежном арсенале сухим он держит порох. Чтоб свет зари пролился на нищих и на темных, он сквозь огонь и бурю готов идти на приступ; в одной руке он держит цветок для угнетенных, в другой — клинок точеный для империалистов. Отчего Фидель на янки нагоняет смертный страх? Почему американцы с ним, с Фиделем, не в ладах? Ему иной не нужно ни славы, ни награды, чем освещать народам священный путь к свободе. Он доблестен на зависть героям «Илиады», в нем больше благородства, чем в славном Дон Кихоте. Фидель берет на плечи, как миллионножилый, нелегкую заботу о всех, кто наг и сир. Вот почему не может ни долларом, ни силой ни сладить, ни поладить С Фиделем старый мир.

Луис Марре Песня

Если я вдруг погибну, ты, товарищ, держись. Над тобой пусть сияет поднебесная высь. Если я вдруг погибну, сбереги мою мать, сохрани наши розы и не дай им увять. Если я вдруг погибну в беспощадном бою, то тебе завещаю я винтовку свою.

Хосе Мартинес Матос

Письмо из окопа

Густой туман повис вчера вечером над окопами, а сегодня влагой своею он касается наших рук. Дождливая ночь застлала своей пеленой уставшие от бессонницы глаза, пристально смотрящие вдаль. (Сегодня ночь и мы не увидим солнца.) Мы поползем по траве или по зыбкой грязи до самого ручья или поднимемся по холму, притаившемуся в глубине гор. Передай любимой, что помню ее, когда чищу винтовку или слушаю грустную песню товарища по оружию. Скажи ей, что деревья здесь разговаривают чистыми, нежными голосами и их звуки проносятся над нашими стальными касками, пробуждая от сна спящий рассвет. Скажи ей, что помню о ней я все время. Попроси поэта сложить нежные строчки, чтоб звучали они сильнее набата, пока над окопами не опустится ночь. Передай всем жителям нашего селенья, передай почтальону, спешащему с утренней почтой, передай старику, что, свесив седую голову, смотрит с балкона, передай аптекарю, передай сапожнику, передай матери, ожидающей сына, что через наши окопы враг не пройдет!

Павшему повстанцу

Нет у него могилы, и только ветер протяжно плачет над травой, окрасившейся его кровью. Только облако и птица запомнили место, где он споткнулся о пулю. Только ручей омыл его раны. Но отвоеванный им воздух достался в наследство детям его и собратьям. И, вдыхая этот воздух, мы слышим его голос и видим его сны. Дыша этим воздухом, люди не могут не дарить новой жизни всю свою кровь и жар своего сердца. Это ли не памятник ему?

Феликс Пичардо Мойя Романс об Игнасио Аграмонте

Что ж спеть вам, сеньоры? Впрочем, не слышали, может статься, романс вы об Аграмонте, отважном вожде повстанцев? Мечтал Аграмонте с детства о подвиге и о славе. Конечно, мечтать об этом любой из юношей вправе. Однако мечты — мечтами, а дело всегда есть дело. Пригож Аграмонте ликом и крепок душой и телом, и вскоре он всем докажет, каким он родился смелым. Его отважное сердце воспламенено любовью. Он белой невесте пишет послание красной кровью. Но в сердце его пылает пожар и другого рода: не может стерпеть Игнасьо позор своего народа — позорные цепи рабства, испанского ига цепи… Душа его изнывает на родине, словно в склепе. Друзья же не понимают (хотя и постигнут вскоре), какое сутулит плечи ему, Аграмонте, горе. Да разве же он забудет свой символ любви и веры — платок, омоченный кровью казненного Агуэро? Ребенком он был на казни, на этой кровавой жатве. Да разве же он изменит тогда еще данной клятве? В Орьенте опять восстанье. Воюют в горах герои. Кубинское знамя снова взметнулось на поле боя. А следом камагуэйцы пламенные восстали, чтоб обрести свободу в вихре свинца и стали. И вот во главе повстанцев Игнасио Аграмонте. Бегут от него испанцы до самого горизонта.

* * *

Привал. Аграмонте смотрит в костер и на кольца дыма и думает о супруге, далекой, но столь любимой… Вдруг с вестью гонец примчался и требует генерала. Стряхнул Аграмонте думы, которые в час привала нахлынули… — Что случилось? — Взят в плен бригадир Сангили. Связали его испанцы, а всех остальных убили и спешно двинулись в город… Тут, грозно чело нахмурив, вскочил в седло Аграмонте, неистовый, словно буря. — Солдаты мои! — вскричал он. — Сангили взят в плен врагами. Должны мы спасти героя или погибнуть сами! Лишь тридцать пять добровольцев взял с собой Аграмонте. Гремят их коней копыта вдоль грозного горизонта. Ведет генерал в атаку отважнейших из отважных, снискавших вечную славу в отчаянных рукопашных. И, звуки дерзкой погони слыша вдруг за собою, испанский полк разбежался, покинувши поле боя. И вот бригадир Сангили освобожден от плена. и с Аграмонте скачут они колено в колено.

* * *

В сраженье под Химагуайу испанцами был убит он. Достала героя пуля, и рухнул он под копыта. Повстанцы в горячке боя, в сабельной круговерти не разглядели даже, как встретился он со смертью. И, только вернувшись в лагерь, еще до конца не веря в случившееся, постигли всю тяжесть своей потери. Вернувшись на поле брани, до ночи его искали, вздыхая и сокрушаясь о славном своем генерале. А он лежал одиноко, и кровь по челу струилась, но очи были спокойны, как будто господня милость к нему снизошла известьем о том, что не за горами то время, когда над Кубой взовьется свободы знамя.

* * *

Наутро нашли испанцы тело его и гордо внесли его в побежденный и горем убитый город. Но праздновать их победу город не стал: все двери закрылись, и даже небо, скорбя о такой потере, заплакало горьким ливнем, и молнии засверкали, чтоб высветить лик героя, чье место — на пьедестале…

Альберто Молина И камни стреляют

Пещера глубиной метров семь была по прихоти природы расположена у подножия небольшой высоты. Росший вокруг кустарник и невысокие деревья делали ее — откуда ни посмотри — малозаметной для постороннего глаза. Вход в пещеру был обращен к морю, и от него до воды было метров двести, покрытых прибрежной галькой.

Как только группа, которую вел Ромуальдо, по кличке Шакал, вошла в пещеру, кто—то зажег фонарь, осветив им каменистые стены, и все бросились на землю. В ширину пещера достигала местами трех метров, а высота ее позволяла стоять в полный рост. Сразу было видно, что пользовались ею не впервые.

— Пойдем со мной! — приказал Шакал Освальдо Деласу, и они вдвоем направились в глубь пещеры.

Там громоздилась куча камней, и Ромуальдо начал отваливать их.

— Помоги мне, — попросил он, а немного погодя громко позвал: — Хрипатый, Порруа, Аренсибия, идите все сюда!

Они подошли.

— Вот наши «игрушки», — указал Шакал на оружие, спрятанное под камнями.

— Если бы янки могли меня увидеть с одной из этих «пушек»! — сокрушался Освальдо Делас, наклоняясь за приглянувшимся ему пистолетом.

Это послужило сигналом для всех. Словно по команде, Хрипатый, Марио и Хулио Порруа, Тито, по кличке Гаванец, и Хуанито, по кличке Джонни, бросились выбирать оружие. Аренсибия заглянул через их плечи и не раздумывая схватил автомат. Потом отошел в сторону и стал сбрасывать темно—зеленую форму, чтобы переодеться в костюм, который принес из машины. «Вполне достаточно для любого из этих молокососов, охраняющих берег, — подумал он. — Да и пистолет, как всегда, при мне».

Уильям Лейва, переодевшись, уселся у входа в пещеру, чтобы проверить свой пистолет. Один только доктор Тамайо не двинулся с места. «Я — не убийца», — решил он.

Шакал с Хрипатым взяли по автомату. Гаванец вооружился пистолетом. «Хороша штучка!» — радовался он, любуясь оружием.

Механику достался пистолет — все самое хорошее разобрали те, кто поглавнее. Даниэль из типографии вертел в руках кольт. Братья Порруа, понимавшие толк в оружии еще со времен Эскамбрая, взяли каждый по кольту и американские осколочные гранаты. Кроме того, Хулио вытащил из кучи автоматическую винтовку, а Марио — пистолет.

Все лихорадочно двигались, осматривая оружие, и громко переговаривались, как люди, которые готовятся к бою и в то же время надеются в душе, что его не будет.

— Понравилась «пушка», а, кореш? — спросил Делас механика, увидев у него в руках оружие. — «Четыре с половиной» — «пушка» что надо! С ходу укокошу любого, кто станет поперек дороги.

— Эй, мистер, гляди сюда, — сказал Джонни, обращаясь к Даниэлю. Он стоял посреди пещеры, слегка расставив ноги и чуть подавшись вперед. Прищурив глаза и напрягшись в ожидании отдачи, он держал на изготовку автомат. Справа на поясе у него висел кольт, а слева — длинный штыковой нож и две гранаты. Своему лицу он пытался придать зверское выражение.

— Ты вооружен до зубов, — похвалил его Даниэль, а про себя подумал: «Этот тип плохо кончит».

Все старались устроиться поудобнее, и после короткого возбуждения, вызванного появившимся оружием, в пещере мало—помалу воцарилась напряженная тишина. И вдруг…

— Пабло, Пабло, солдаты в двухстах метрах отсюда! — ворвался с криком Уильям Лейва.

— Что?! — воскликнул вскакивая Аренсибия. Подбежав к выходу, он выглянул наружу. Остальные застыли на месте. Никто не двигался. Руки у всех словно парализовало, а по ногам потянуло холодом. Аренсибия повернулся к ним. Досада, возбуждение и страх отразились на его лице.