В гостях у сказки, или Дочь Кащея

– За базар ответишь?
– насмешливо прищурилась Любаша.

– Зуб даю, - цыкнул домовой.

– Книжки тащи, провидец.

– Бегу. Одна нога здесь, дpугая тоже туточки, - преданно поглядел на хозяюшку Платон и исчез с глаз.

А она осталась тоскливо глядеть в окошко, гадать, как сложится дальше жизнь да строить планы на будущее. На первом месте, ясное дело, значились роды как самое ответственное, волнительное и пугающее мероприятие. Причем пугал не только процесс, но и его последствия. Как-то все пойдет? Что получится? А вдруг дело повернется плохой стороной для Любаши или деток? Яга, правда, говорила, что все будeт хорошо и распрекрасно, но душа у будущей мамочки тем не менее была неспoкойна. В пятках она была.

Далее по порядку, но не по значению в грандиозных планах шло освобождение отца. И мысли о нем тоже вызывали дрожь, в которой смешалась жалость, азарт, испуг... Ведь Любе с детьми, дядьями и свитой, более всего смахивающей на шайку разбойников или цыганский табор, предстояло путешествие в Новгород Великий на выручку Кащею. А там родни как грязи: царь Берендей с супругой, царевичи и, главное, Степан, чтоб ему пусто было. И со всей этой шоблой скорее всего предстоит общаться. Царь-дядюшка и братцы Любу не волновали, но вот бывший... А ну как узнает?

– Не робей, племяшка, – чувствуя змеиной своей натурой волнение Любы, посмеивался Горыныч.
– Никто тебя не узнает. У тебя и косы до пояса, и стать, где надо, отросла,и вообще.

– Попрошу без намеков. Я не толстая!
– ткнула дядьку в бок локотком та.

– Вот именно, - поддержал Аспид, придвигая к племяшке блюдце с земляничным вареньем и кружку с молоком.
– По сравнению с новгородскими бабами наша Любаша даже сейчас березка стройная.

– Ну так-то да, - вовремя опомнился ?орыныч, любовно посмотрел на кругленькую, румяную глубоко беременную Любу и вручил ей калач. – А ещё Яга сказывала, будто есть у нее зелье, которое цвет глаз меняет. Выпьешь капелюшку и все...

– Пьянчуги, вы на что молодку подбиваете?!
– встрепенулась прикорнувшая у печки Лукерья. Бывшая басмановская ключница реагировала на разговоры о выпивке как старая скаковая лошадь, сразу же срывалась в галоп. – Какую ей капелюшку еще?

– Мы про зелья, – мирно сказал Горыныч.

– Знаю я вас охламонов, – не поверила старуха и посеменила к столу.

– У меня вопрос, - вежливый Аспид налил Лукерье чаю.
– Можно ли Любаше нашей зелье, что цвет глаз изменяет, пить? И ежели можно, то каковы они станут? Глаза в смысле...

– Можно если осторожно, – сунув в чашку нос, ответила ключница.
– У нас с Ягой все отвары природные, вельми для организму пользительные. А насчет цвету... – она так пристально уставилась на Любу, словно раньше ее не видела.
– Лазоревые будут очи. Чисто василечки луговые. Медку подайте.

– Синие значит?
– улыбнулась Люба.
– Красиво.

– Загляденье, - мечтательно сказал ?спид. – Черноволосая синеглазка. Мечта, - причмокнул этот ценитель прекрасного.

– А главное Степан свет Кондратьевич тебя, голубушка, не узнает, - Лукерья щедро добавила меду в чай. – Но уж и мимо не пропустит. Измается весь,то знакомые черты угадывая,то новые видя. Так ему и надо, – отхлебнув из кружки, мстительно прищурилась старушка.

– Как бы его Кондратий не хватил, – развеселился ?орыныч.
– Раньше времени, - уже безо всякого смеха добавил он. И так старший змей это сказал, что сразу стало ясно, Басманова он не простил.

– Да, папаша его покойный так бы хватил сыночка по загривку, что мама не горюй. Ить это же надо, чтоб из такого славного пацаненка этакое мурло выросло. Куда ты, Любушка? Не уходи!
– засуетилась старушка. – Прости меня, дуру старую. Болтаю незнамо чего,тревожу твою душеньку.

– Я не обижаюсь, - Люба опустилась на место.
– Просто устала, и молоко вроде скисло...
– смущаясь, она отодвинула кружку.

Родные тут же склонились над посудиной, разглядели покрытую зеленой плесенью жижу, переглянулись, уважительно посмотрели на Любашу.

– Сильна, - уважительно крякнула Лукерья.

– Вся в отца, – горделиво подбоченился Горыныч, хотя и непонятно было каким боком он тут.

– А уж как Яга обрадуется, – не удержался ехидный Аспид.

– Ох, - схватилась за голову Люба.
– ?на ж меня теперь загоняет.

– Зато силу свою научишься контролировать, - подмигнул дядюшка. – ? то как разнервничаешься в Новгороде... и каюк. Нету городочка.

– Несмешно, – надулась начинающая черная ведьма, про себя подумав, что от Стeпки вечнo одни только неприятности. Словно отвечая на ее мысли толкнулся ребенок,и Люба тут же положила руку на живот и мысленно повинилась перед малышами. Мол, простите за поклеп. Вы у меня самые хорошие.

А дядюшки с Лукерьей тем временем затеяли игру в картишки... Так и жили до самого апреля...

– Вот твои книжки, хозяюшка, - воскликнул Платоша и постучал по сундуку, а потом ещё и уcелся сверху.

– Ты как Емеля на печи, - рассмеялась Любаша, отворачиваясь от окна.

– Не, я - богатырь тутошний, – приосанился домовой, молодецки подкрутил усы и звонко щелкнул пальцами.

Не успела Люба глазом моргнуть, как сундук под доморощенным гусаром отрастил четыре толстенькие ящериные лапки, хвост навроде веника и лошадиную голову на длинной шее.

– Иго-го!
– заржал деревянный Росинант и встал на дыбы.

– Пошла, залетная!
– гикнул Платоша, посылая сундук вскачь.

Хранилище знаний обрадованно не то мяукнуло, не то кукарекнуло и медленно потрусило к окну.

– Ура!
– громыхнул домовой, простирая вперед татуированную длань. – То есть, здесь будет город заложен! В натуре мля!

– Ура!
– со смехом подхватила Люба.
– Ты у меня просто Петр Первый! Ой, не могу!
– она схватилась за бока.
– Ой... Не могу...
– неувере?но повторила через минуту. – Совсем не могу, – повторила, глядя на лужу под своими ногами.

– Шухер!
– милицейской сиреной завопил Платоша. – Рожаем!

– Погоди, - понадеялась Любаша.
– Может это ложная тревога, – сама себе не веря, зажмурилась она.

– Атас!
– не купился домовой, посылая своего коня прочь из комнаты и разоряясь во всю мощь.
– ?ожаем, век воли не видать!

Вопли Платоши могли мертвого поднять, что уж говорить о чуткой нечисти, со дня на день ожидающей появления на свет наследников царства Кощеева. Тихий, сонный терем наполнился криками, шумом, топотом и проклятиями. Проклинали, что интересно, в основном Платона, но Шекспиру, Сервантесу и Данте тоже досталось.