В гостях у турок

— Дйствительно страшные… Знаешь, съ одной стороны хорошо, что мы одни въ купэ сидимъ, а съ другой…

— Ты ужъ боишься? Ну, вотъ… Не бойся… У меня кинжалъ въ дорожной сумк.

— Какой у тебя кинжалъ! Игрушечный.

— То есть какъ это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что онъ малъ, а если имъ направо и налво…

— Поди ты! Самъ первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а вдь намъ придется ночь въ вагон ночевать…

— И ночью не безпокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидть и караулить.

— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

— Не засну, я теб говорю. Вечеромъ заварю я себ на станціи крпкаго чаю… Напьюсь — и чай въ лучшемъ вид сонъ отгонитъ. Наконецъ, мы въ вагон не одни. Въ слдующемъ купэ какіе-то нмцы сидятъ. Ихъ трое… Неужели въ случа чего?..

— Да нмцы-ли? Можетъ быть такіе-же глазастые венгерцы?

— Нмцы, нмцы. Ты вдь слышала, что давеча по-нмецки разговаривали.

— Нтъ, ужъ лучше днемъ выспаться, а ночью сидть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диванъ.

А поздъ давно уже вышелъ со станціи съ трудно выговариваемымъ названіемъ и мчался по венгерскимъ полямъ. Поля направо, поля налво, изрдка деревушка съ церковью при одиночномъ зеленомъ купол, изрдка фруктовый садъ съ стволами яблонь, обмазанныхъ известкой съ глиной и блющимися на солнц.

Опять остановка. Николай Ивановичъ заглянулъ въ окно на станціонный фасадъ и, увидавъ на фасад надпись, сказалъ:

— Ну, Глаша, такое названіе станціи, что трудне давшиняго. «Фюліопсъ…» — началъ онъ читать и запнулся. — Фюліопсдзалалсъ.

— Вотъ видишь, куда ты меня завезъ, — сказала супруга. — Не даромъ-же мн не хотлось хать въ Турцію.

— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объхать и тогда будешь цивилизированный человкъ. За то потомъ, когда вернемся домой, есть чмъ похвастать. И эти названія станцій — все это намъ на руку. Будемъ разсказывать, что по такимъ молъ, мстностямъ прозжали, что и названіе не выговоришь. Стоитъ написано названіе станціи, а настоящимъ манеромъ выговорить его невозможно. Надо будетъ только записать.

И Николай Ивановичъ, доставъ свою записную книжку, скопировалъ въ нее находящуюся на стн станціи надпись: «F"ul"opszallas».

На платформ, у окна вагона стоялъ глазастый и черный, какъ жукъ, мальчикъ и протягивалъ къ стеклу бумажныя тарелочки съ сосисками, густо посыпанными изрубленной блой паприкой.

— Глафира Семеновна! Не състь-ли намъ горячихъ сосисокъ? — предложилъ жен Николай Ивановичъ. — Вотъ горячія сосиски продаютъ.

— Нтъ, нтъ. Ты шь, а я ни за что… отвчала супруга. — Я теперь вплоть до Блграда ни на какую и станцію не выйду, чтобы пить или сть. Ничего я не могу изъ цыганскихъ рукъ сть. Почемъ ты знаешь, что въ этихъ сосискахъ изрублено?

— Да чему-же быть-то?

— Нтъ, нтъ.

— Но чмъ-же ты будешь питаться?

— А у насъ есть сыръ изъ Вны, ветчина, булки, апельсины.

— А я съмъ сосисокъ…

— шь, шь. Ты озорникъ извстный.

Николай Ивановичъ постучалъ мальчику въ окно, опустилъ стекло и взялъ у него сосисокъ и булку, но только что далъ ему дв кроны и протянулъ руку за сдачей, какъ поздъ тронулся. Мальчишка пересталъ отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнулъ себя рукой въ грудь и крикнулъ:

— Тринкгельдъ, тринкгельдъ, мусью…

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулакъ.

— Каковъ цыганенокъ! Сдачи не отдалъ! проговорилъ онъ, обращаясь къ жен, и принялся сть сосиски.

III

Поздъ мчится по прежнему, останавливаясь на станціяхъ съ трудно выговариваемыми не для венгерца названіями: «Ксенгедъ», Кисъ-Кересъ, Кисъ-Жаласъ. На станціи Сцабатка поздъ стоялъ минутъ пятнадцать. Передъ приходомъ на нее, кондукторъ-славянинъ вошелъ въ купэ и предложилъ, не желаютъ-ли путешественники выйти въ имющійся на станціи буфетъ.

— Добра рыба, господине, добро овечье мясо… расхваливалъ онъ.

— Нтъ, спасибо. Ничмъ не заманишь, отвчала Глафира Семеновна.

Здсь Николай Ивановичъ ходилъ съ чайникомъ заваривать себ чай, выпилъ пива, принесъ въ вагонъ какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложилъ жен.

— Да ты въ ум? крикнула на него Глафира Семеновна. — Стану я сть венгерскій шоколадъ! Наврное онъ съ паприкой.

— Внскій, внскій, душечка… Видишь, на коробк ярлыкъ: Wien.

Глафира Семеновна посмотрла на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.

— Какъ ты въ Турціи-то будешь сть что-нибудь? покачалъ головой мужъ.

— Совсмъ ничего подозрительнаго сть не буду.

— Да вдь все можетъ быть подозрительно.

— Ну, ужъ это мое дло.

Со станціи Сцабатка стали попадаться славянскія названія станцій: Тополія, Вербацъ.

На станціи Вербацъ Николай Ивановичъ сказалъ жен:

— Глаша! Теперь ты можешь хать безъ опаски. Мы пріхали въ славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерскіе цыгане… Давеча была станція Тополія, а теперь Вербацъ… Тополія отъ тополь, Вербацъ отъ вербы происходитъ. Стало быть, ужъ и да и питье славянскія.

— Нтъ, нтъ, не надуешь. Вонъ черномазыя рожи стоятъ.

— Рожи тутъ не причемъ. Вдь и у насъ русскихъ могутъ такія рожи попасться, что съ ребенкомъ родимчикъ сдлается. Позволь, позволь… Да вотъ даже попъ стоитъ и въ такой-же точно ряс, какъ у насъ, указалъ Николай Ивановичъ.

— Гд попъ? быстро спросила Глафира Семеновна, смотря въ окно.

— Да вотъ… Въ черной ряс съ широкими рукавами и въ черной камилавк…

— И въ самомъ дл попъ. Только онъ больше на французскаго адвоката смахиваетъ.

— У французскаго адвоката долженъ быть блый язычекъ подъ бородой, на груди, да и камилавка не такая.

— Да и тутъ не такая, какъ у нашихъ священниковъ. Наверху края дна закруглены и наконецъ черная, а не фіолетовая. Нтъ, это долженъ быть венгерскій адвокатъ.

— Священникъ, священникъ… Неужели ты не видала ихъ на картинкахъ въ такихъ камилавкахъ? Да вонъ у него и наперсный крестъ на груди. Смотри, смотри, провожаетъ кого-то и цлуется, какъ наши попы цлуются — со щеки на щеку.

— Ну, если наперсный крестъ на груди, такъ твоя правда: попъ.