В хорошем концлагере
Шрифт:
Окно
— Во подфартило мужику! Под красным крестом до весны кантовка обеспечена. А мы за него на морозе кайлить землю будем. Повезло фраерюге…
— Позавидовал: повезло… Видел, как ему оба костыля переломило? Белые кости во все стороны торчат…
— Лепила отпилит копыта. И — на актирование. До дому, до хаты… На воле и без ног можно жить гарно.
— Обрадовался: сактируют… В инвалидный лагерь этапом бросят. А там, кто без ног, — сидя, руками полную смену мантулят. В швейных ишачат, в сапожных. Для нас шьют и тачают: телогрейки, ботинки кирзовые…
— Что ты Рязанов, сравниваешь хуй с пальцем. Они же в тепле робят. Мёрзлую землю кайлом отколупывать или, як пан, в мастерской сидеть и верхонки [173] шить.
— Не все, Коля, в тепле отсиживаются. Саморубы и обмороженцы, которые вовсе без грабок, на собственном хребте в козлах кирпичи по мосткам, от пота мокрым, бегом таскают — только скрип стоит. Никто задарма лагерную пайку и там не получает, запомни.
Такой разговор у нас с Колей Борщуком (имя и фамилия подлинные), моим бригадным напарником, произошёл на разгрузке платформы воскресным днём ранней осени пятидесятого близ железнодорожной станции Зыково недалеко от Красноярска.
173
Верхонки — рабочие рукавицы.
Коле, пареньку из украинского села, до тла разорённого войной, минуло девятнадцать. Всего на год больше, чем мне. Но он мнит из себя старого, тёртого зека и относится ко мне свысока: я лишь первый год каторжную лямку тяну, а он — с сорок седьмого.
Борщук в самом деле успел хлебнуть лиха и в оккупации, и ещё больше — в послевоенном колхозе, и, конечно же, — в тюряге. И поэтому ненавидит всех на свете, злобствует и скалится, как затравленная собачонка, беспрестанно кипя обидой за то, что оказался в проклятом месте. За два украденных из колхозного бурта корня турнепса, заготовленного для скота. Одну турнепсину они с братом-мальцом успели почти полностью сожрать, а с другой их застукали на месте преступления. Братишку судить не стали, а Коле навесили семь лет. Срок, следует отметить, — меньше некуда, по указу-то от четвёртого шестого сорок седьмого. Смехотворный!
Борщук поведал мне, что в лагере, где по его же определению, он гнулся на Хозяина, как бычий хуй, один «фашист»-анекдотчик, якобы на воле служивший адвокатом, накатал телегу в Верховный суд и отправил через «вольняшку», но прошло уже столько времени, а из суда ни слуху ни духу. И посетовал: наверное, придётся весь срок тянуть от звонка до звонка. Как ещё братишку не поволокли прицепом.
Меня Коля тоже ненавидит. Не нравится ему, что я на сто процентов уверен: при побеге уйти далеко не удастся. И что дерзнувших отвалить запечатают в лагерь со спецрежимом. Или в «крытку» — закрытого типа тюрьму. На пару лет — минимум. Или пристрелят во время поимки. Чтобы не возиться, и другим в пример.
За полгода наслушался всяких былей и небылиц о тех, кто вручал свои судьбы «зелёному прокурору». И разобрался. Реалистически. А Коля — «романтик». И спесив. Я ему говорю:
— Брось о побегушках трепаться, заподозрить могут. А если заметят, что к побегу готовишься да оперу
стукнут, [174] — на штрафняк загремишь. А там, сам знаешь, как с пряников пыль сдувать.А Коля:
— Всё это — дрова.
— Ну смотри, — говорю, — тебе с горки виднее.
174
Стукнуть — доносить (феня).
«Дрова»… Рисуется, наверное. С его-то смехотворным сроком.
…Сегодня фортуна улыбнулась нам лишь до обеда. Я ещё медленно плыл в густом, тяжёлом дневном сне, хотя и открыл глаза, когда в мою сторону бригадир ткнул перстом:
— Рязанов…
Я еле оторвал себя от матраца и молча принялся накручивать почти подсохшие подо мной, ещё тёплые портянки. А Коля сцепился с бугром, хотя прекрасно знал о полной бесполезности подобной затеи. Он просто душу отводил. По-настоящему отказаться от работы не решался: пусть день и воскресный, а в ШИЗО всё равно уторкают. Внаглую. А за три отказа — ещё одна судимость. Лагерная. За саботаж. Со всеми сопутствующими ей прелестями. Потому на работу, нещадно матерясь и кляня начальство, вождей, советскую власть и всё на божьем свете, Коля согласился-таки, и мы поплелись.
Коля прямо-таки взбеленился. С ненавистью пришёптывает:
— Я вам наработаю, фашисты… Спарку [175] под рельсы. И — чеку за шнурок…
Как же в него въелась эта ненависть, насквозь всего пропитала, почти все чувства из него вытравила.
Когда мы с ним вместе плотничали и он вкривь и вкось гвозди в щиты вбивал, я ему заметил:
— Брак гонишь.
— Об чём толковать? Дрова! — огрызнулся он. И пояснил: — Чем хуже для них, тем лучше для нас.
175
Спарка — две ручные гранаты, ручные или противотанковые, соединённые между собой.
— Чем же лучше-то? — не согласился я.
— Они хочут, чтобы я им бесплатно вкалывал… Вот им! Пускай всё развалится. Мне в этом доме не жить.
Я пригрозил Коле, что попрошу бригадира, чтобы тот сменил мне напарника. Если Коля и впредь будет злобствовать и пакостить. И он немного угомонился. Знает, что никто не согласится с ним работать. И придётся одному неподъёмные тяжести ворочать.
Колю можно понять: устал за три года «исправления». Гнётся, как негр на плантациях. Но я-то тут причём? Такой же раб, как и он.
Может быть, за его халтуру нас с плотницких работ перевели в траншею, на выборку грунта. Бригадир сказал: временно. Пока, дескать, нет гроботёсной работёнки, блатной. Может, и так. Но, вернее всего, — наказание. Ведь и бугор нас неоднократно предупреждал, что голимый брак клепаем. Однако Коля упрямо продолжал гнать халтуру. А в траншее — не топориком тюкать да гвоздики вбивать: за день ухамаздаешься — еле ноги в лагерь волочёшь.
И вот ведь какая закономерность: почти ни одно воскресенье не дают толком отдохнуть. То есть отлежаться после каторжной недели. То капитальный пересчёт всего «контингента» на плацу или за оградой лагеря устроят — на целый день. То какую-нибудь дурацкую лекцию о международном положении организуют — с холёным, откормленным за наш счёт чином-краснобаем из управления — на летней клубной площадке несколько часов промаринуют. То шмон тщательный всех обитателей лагеря и построек, в том числе и сортиров, — оружие ищут. И не находят ничего. Хотя ножей в зоне — полно. То глобальную инвентаризацию шмоток объявят. И опять на плац. С матрацем, одеялом, подушкой, полотенцем и всем обмундированием, что числится на тебе по вещевой карте, — всё на загорбке тащишь. И если чего-то из тряпья не окажется в наличии — промот. И, следовательно, следующая судимость по соответствующей лагерной проклятущей статье.
Сегодня нам досталась «блатная» работёнка. Как раз для разминки в выходной. Две открытые платформы с рельсами на две неполные бригады. Остальные продолжили отдых в зоне, счастливчики. А почему занарядили неполные бригады, нам объяснили: попок мало. Отдыхают вохровцы. А нам, выходит, не обязательно. Они утомились, потому что нас стерегут, а мы…
— Вы тут не на курорте, — спокойненько ответил на наши неистовые вопли офицер, дежурный по лагерю. Следуя его логике, выходной для зека — курорт.