В хорошем концлагере
Шрифт:
— Это что такое?
Я посмотрел туда, куда указал начреж.
— Хлеб, — ответил я. — Пайка.
— Почему не съедена?
— Оставил на обед и ужин.
Чуть заметная ироничная гримаска тронула его пересохшие серые губы.
— Обед и ужин вам положены только через трое суток…
Он, не снимая кожаных перчаток, откинул тряпицу и обнажил подгорелую горбушку.
— Антисанитарию развели…
И, держа в пальцах мою драгоценность, повернулся направо, протянул руку в угол, где стояла параша, и опустил в неё хлеб, стряхнул туда же и крошки с тряпки и швырнул её на полку-столик.
Вся эта сцена прошла перед моими глазами, как на экране кино в замедленной съёмке. А после случилось совершенно неожиданное. По крайней мере, от себя подобной выходки я не ожидал: с воплем бросился на начальника
Об «антисанитарном» хлебе я, конечно, не забывал. Ни на минуту. Какое кощунство! Какое издевательство! Бросить в дерьмо хлеб! Но ещё более мучил меня вопрос: зачем он это действо разыграл? Чтобы поизмываться надо мной? Но чем я ему досадил? Хотел показать, какой он всемогущий, что даже хлеба меня может лишить? Он просто фашист!
И только потом, перед отбоем, я подумал: сколько же мне добавят к пяти суткам? Ещё пять? Или все десять — на полную катушку? Или новый лагерный хомут наденут — статью УПК? Меня даже передёрнуло от жуткой мысли о лагерной судимости и всего, что за ней последует. Но я подавил в себе это чувство и решил: будь что будет! И страхи перед будущим постепенно рассосались.
Я получил вечернюю кружку бурды, лежак-гроб, но когда заикнулся о телогрейке, надзиратель коротко бросил: «Не положено. Антисанитарию развёл тут». Я смирился: наказание. За несъеденную пайку. И за строптивость.
На четвёртые сутки выхлебал я миску щей-ополосков, а вечером проглотил ложку жиденькой пшёнки. И стало полегче ожидать окончания срока наказания. Хотя каждый раз, когда клацал ключ о замок, ждал объявления нового срока. И сердце моё тоскливо сжималось от грозящей незаслуженной, как мне думалось, кары.
По истечении пяти суток мне, однако, вернули все мои вещи, и я заявился рано поутру в свой барак, в свою бригаду, где меня ждал напарник. Он развязал свою торбочку, в которой оказалась початая буханка черняшки, с полкило розово-белых «подушечек» — из лагерного ларька. Борщук посылок не получал. Родственники его, мытарившие в колхозе, сами перебивались впроголодь, и он у них ничего не просил.
До развода я успел насытиться.
— Сколько на руки пришлось? — поинтересовался я у Коли.
— Сотняга.
Значит, и мне столько же причитается. Можно жить. На четвертак, который останется после поборов. Если его экономно растянуть, то хватит по полбуханки на каждый день прикупать. На этот хлебушек — вся надежда.
Несколько раз меня одолевал и вопрос: почему начреж не накрутил мне за то, что бросился на него? Пожалел? Или понял, что сам поступил мерзко, несправедливо?
И ждал, когда Коля спросит о пайке. О той, «антисанитарной». Я решил не открывать правды. Зачем расстраивать человека? Если б он поинтересовался, то ответил бы: «Спасибо, друг. Выручил».
Дрова
— Получите в инструменталке кормилицу, двуручную, — и к вахте, — распорядился бригадир.
— А чо робыть? — угрюмо спросил Боршук.
— Начальник скажет, — не пожелал вдаваться в подробности бугор. Возможно, он и сам не знал, чем мы будем заниматься. Ясно, что пилить.
— Вышки им, мусорам, посрезать, — со злобой произнёс Коля как бы про себя. — Штобы все попки оттуда ёбнулись. Начисто.
Нам выдали двухметровую пилу. Такой — вековые сосны валить. Расписался за инструмент Борщук, но поручил её нести мне. Он продолжал лепить из себя главного, и, если б я не признал его старшинства, наверное, полез бы с кулаками. Доказывать свои права «тёртого» зека.
За три с лишним года, а «призвали» Колю ещё несовершеннолетним, осенью сорок седьмого, Борщук прошёл через вереницу концлагерей, где с него содрали несколько шкур. В одном из них он чуть не окочурился от голода — еле выкарабкался. Фельдшер-хохол спас, земляком оказался.
Из стеснительного сельского паренька Колю превратили в то, что я увидел. А увидел я донельзя озлобленного, готового на любой неблагоразумный поступок, драчливого и вздорного, дерзкого и упрямого зека. Зверёныша.
В бригаде Колю считали психом. Из-за дикого непредсказуемого характера с ним никто не хотел работать на пару. Хотя Борщук знал плотницкое дело и умел в руках топор держать. А бригада наша и значилась плотницкой, привилегированной. Таких в лагере числилось всего две. Остальные — грабарские, разнорабочие, подсобные.
Бугор меня к Борщуку прикрепил как новичка с умыслом: авось сработаемся. И я долго терпел его хамство и грубости, пока он не распоясался настолько, что пустил в ход руки. И сразу получил оборотку, чего не ожидал. В горячке он пообещал меня зарубить. Но скоро остыл и спросил озабоченно:
— Бугру пожалобишься?
— Не пожалуюсь. Но вместе работать не хочу. На кой ляд ты мне нужен со своими хулиганскими дуростями?
— Я больше не буду, — произнёс он хмуро.
Это по-детски сказанное «я больше не буду» прозвучало так наивно и смешно, что я невольно заулыбался. Ухмыльнулся и Борщук. Мы помирились.
Но не всегда Коле удавалось сдержать себя. Поэтому между нами, хотя и реже, возникали размолвки и даже ссоры.
Морозы как-то враз установились в начале октября. А сейчас и снег лежал везде. И, похоже, — до весны. Зима здесь, видать, серьёзная. Нам уже и бушлаты выдали с матерчатыми, на ватной подкладке, шапками-ушанками, метко прозванными «гондонками»? [184] А валенками снабдить не спешат. Вот мы и пляшем с утра до вечера, постукивая ботинок о ботинок, — для сугреву. Холод пронизывает ступни через резиновые подошвы — никакие портянки не защищают. Единственное спасение — работа. Может, поэтому хитромудрое начальство и придерживает валенки на складе, чтобы не разленились. Правда, через каждые пятьдесят минут нам положен обогрев — на десять минут. У раскалённой бочки — печки — можно под брезентовым укрытием переобуться, сидя на земле. Портянки просушить, держа их перед розовощёкой буржуйкой. И — по новой — на мороз, в траншею. Норму выколачивать, выжимать из себя. С потом.
184
Гондон (от кондом — презерватив), гондонка — одно из значений этого производного слова — шапка (лагерная феня).