В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации

В нарратологии этот прием определяется понятием «открытое произведение» — введение сюжетных отступлений и вставных историй, раскрывающих смысл главной линии повествования, что Дидро эффективно продемонстрировал в своем «Жаке Фаталисте и его хозяине» (Есо, 1979; Ferro, 1992).

Здесь я бы хотел привести короткий пример.

Оргазм и школьный табель Кармен

Первое, что я узнал о Кармен (молодой девушке, не итальянке), — она не испытывает оргазма от пенетрации. Меня поразило, что она решила начать именно с этого.

Она рассказывает мне о своей жизни, которой не совсем довольна, и об оставленной в одном европейском городе семье. Ее рассказ сопровождается детскими воспоминаниями и описанием ее характерной особенности — постоянной озлобленности. Кармен утверждает, что стала такой в детстве, после того как пережила одно разочаровавшее ее событие. Она принесла отцу на подпись табель с очень плохими оценками, будучи уверенной, что он рассердится и накажет ее. Она очень расстроилась и разозлилась из-за того, что отец поставил подпись, даже не взглянув на оценки и, следовательно, никак не прокомментировав их. Затем она рассказывает о поверхностных отношениях с матерью и о переживаниях, связанных со сменой политического режима в родной стране.

Что думать об этом интервью? Как интерпретировать персонажей? Их можно трактовать с точки зрения исторической достоверности и принадлежности к внешней реальности, в контексте семейного романа. Тогда мы вправе рассматривать сексуальные проблемы Кармен как проблемы женственности, страха кастрации, эдиповой, доэдиповой тематики и так далее.

Однако персонажей можно также интерпретировать как способ коммуникации, диалект, на котором пациент рассказывает об эмоциональных фактах внутренней жизни. «Оргазм от пенетрации» может нести смысл «глубоких интимных отношений», а история со школьным табелем может служить прототипом любых разочаровывающих и фрустрирующих отношений, как если бы Кармен сразу заявила: «Вот в чем моя проблема: близкие и глубокие отношения никогда не доставляют мне удовольствия, но только разочарование и злобу»; сексуальная проблема может быть примером, с помощью которого пациент раскрывает еще более глубокую тематику.

Здесь также мог бы присутствовать еще один уровень интерпретации, если бы мы с самой первой встречи поместили персонажей и сюжеты в контекст наших отношений: уже по телефону я сказал Кармен, что у меня нет места для нового пациента и я мог встретиться с ней только для интервью. Ничего кроме огорчения и злости она не могла почувствовать по отношению к тому, кто не выказывал никакого особенного интереса к ее «плохим оценкам», и, разумеется, мой ответ не доставил ей удовольствия.

Любое из этих прочтений, на мой взгляд, представляет собой колонизацию текста и пациента. Альтернатива заключается в том, чтобы создать во время сеанса модель, способную абстрагироваться от теории. Пусть произойдет первое называние или осмысление неизвестного и никогда ранее не мыслимого (по крайней мере, для Кармен и для меня) — того, о чем мы не можем ничего знать, пока оно не воплотилось. По сути, это то, о чем писал Бион, говоря об использовании «модели», создаваемой прямо на сеансе, и о бытии аналитика без «памяти и желания» (Bion, 1962, 1970). Нужно опираться не на расшифровывающие интерпретации, а на собственные «негативные способности» (Bion, 1970), и смотреть, каким трансформациям подвергается данная история, рассказанная на данном диалекте конкретного пациента, в зависимости от взаимодействия психики пациента с психикой аналитика в аналитическом поле, которое они вместе создают. Это поле понимается как место-пространство, где возникают и активируются возможные истории (исходя, разумеется, из эмоциональных ингредиентов, которые приносит пациент).

С этой точки зрения, важно рассматривать персонажей сеанса в максимально широком диапазоне: от исторических персонажей, проникших во внутренний мир пациента и его отношения с людьми, до голограмм аналитического поля, в том числе n-комбинаторных, не определяемых априорно.

Я полагаю, следовательно, что критерий анализируемости апостериорен. В том смысле, что мы не знаем заранее, какие «истории» (пары, внешнего мира, истории) воплотятся, мы можем только делать предположения (не более точные, чем прогноз погоды) о волнениях, которые будут активизированы в поле, и вопрос здесь может звучать так: насколько «-функция поля» и «аппарат по думанью мыслей» поля окажутся способными не разрушиться (и следовательно, не исчезнуть), а подвергнуть трансформации -элементы поля.

Единственный аспект, хотя и не дающий критерия анализируемости, который я нахожу полезным, касается оценки (с самой первой встречи) возможностей трансформативной работы на сеансе¹². Имеется в виду та способность формировать образы, сюжеты и фантазии, которая активируется в паре и является предвестником ее плодотворной работы. Очевидно, что если этого не происходит, возникает проблема, требующая решения.

Вспомним, что Бион в своей решетке отдал вторую линию под «ложь» — то есть все то, что нас «защищает» от неизвестного. Именно неизвестности мы больше всего боимся, пытаемся всячески ее избежать, отогнать от себя или глубоко запрятать. Я думаю, что любой «трудный» или не поддающийся анализу (согласно нашим параметрам) пациент всего лишь указывает нам на свои неизведанные стороны и неизведанные стороны нас самих, а также наших теорий (Gaburri, Ferro, 1988).

Я не могу не упомянуть о притче про лжеца (Bion, 1970), и ко всем ложным истинам, к которым мы взываем, чтобы защитить себя, мне бы хотелось добавить также многое из того, что написано о критериях анализируемости.

Каждый новый пациент несет в себе риск для психической жизни аналитика. Разумеется, этот риск уменьшается, если аналитик удовлетворяется только ролью археолога или расшифровщика фантазий «этого конкретного» пациента.

Разумеется, тяжелые пациенты представляют собой угрозу для аналитика, так как с ними идет работа по обнаружению и метаболизации очень примитивных и зачастую катастрофических тревог, которые тем или иным путем попадают в аналитическое поле. То же самое относится и к тяжелым психосоматическим заболеваниям, в работе с которыми необходимо проходить путь от соматического к психическому.

Опасность может представлять сам масштаб активируемого психического страдания аналитика (вспомним слова Фрейда о потребности каждого аналитика в периодическом «ремонте» и слова Биона о пациентах, наносящих повреждения психике аналитика).

Следующая «опасность» касается роста психики аналитика: страдание, связанное с ростом области осмысления — то есть в буквальном смысле расширения психики. Еще одна опасность — на этот раз и для пациента тоже — заключается в том, что теории могут воздвигаться как защита против осмысления, что, впрочем, может произойти и с интерпретациями.

Окончание анализа

Разумеется, литература о критериях окончания анализа весьма богата. Желающим расширить свои познания в данной области я рекомендую работы Этчегоэна (Etchegoyen, 1986), Преве (Preve, 1994) и Де Симоне (De Simone, 1994).

Для окончания анализа актуально все то, о чем я говорил выше. Если мы рассматриваем анализ в рамках «поля», значит, именно в поле и появится «сигнал» об окончании анализа. Этот сигнал может появиться в любой части поля: в контрпереносе, сновидениях контрпереноса, возможно, об этом событии начнут «сигнализировать» рассказы или персонажи пациента, то есть окончание анализа будет определено не на основе теории, которая его предвидит, а изнутри модели, которая с ним согласуется (Bion, 1962).

Различие между моделью и теорией Бион очень ясно определяет в работе «Научение через опыт переживания» («Learning from Experience»): теория — нечто насыщенное, она рождается из высокой степени абстракции. Если теория используется на сеансе, она может злоупотреблять материалом. Модель — нечто ненасыщенное, каждый день изобретаемое заново, модель — это сиюминутное открытие, сделанное во время сеанса, вне сеанса оно может обобщиться в теорию, но на сеансе модель уникальна и неповторима.

Мне хотелось бы также упомянуть еще об одной переменной поля. Поле строится на основе психической жизни пациента и аналитика, взаимодействия их защитных механизмов, переносов и проективных идентификаций; следовательно, окончание анализа — нечто очень специфическое в каждом отдельном случае и для каждой конкретной пары.

Для меня окончание анализа — «событие», характерное именно для данного анализа; бывает, что потом я нахожу общие элементы, но это всегда приходит апостериорно. Во время анализа всегда преобладает неожиданность и непредсказуемость «сигнала» поля, который подает эмоционально-лингвистический текст сеанса об этом событии.

Апостериорно, абстрагируясь от различных моделей, с которыми экспериментировал в поле, я понимал, что зачастую эти сигналы указывали мне на достижение зрелости «аппарата по думанью мыслей» (Bion, 1962). Соответственно, я полагаю, что мы должны усердно работать не столько над развитием того или иного содержания психической жизни, сколько над развитием того, что Бион выразил с помощью метафоры пищеварительного аппарата.