В краю Сорни-най

Да, на этом морозном ветру я, кажется, продрог до костей и сердца. Продрогли и эти вагончики, занесенные снегом, они напоминают мне мерзлых куропаток на белой поляне среди безмолвия тайги. Но над белым балком что-то вьется. Это дымок. Хотя он и дрожит, но вьется, вьется! Вьется тепло над балком. А в балке? Тепло ли в балке?

Захожу. Мне помогают раздеться. Подают терпкий, горячий чай. От сердца отходит холод, и этот маленький балок кажется самым уютным домом на свете. Кажется, нет и мороза, и бескрайней тайги, а звезды смотрят уже ласковыми оленьими глазами. Конечно, это не звезды и не оленьи глаза. Это смотрит Мария Прокофьевна — мать троих детей, мать троих буровиков. От этих глаз тепло, наверно, и семикласснице Елене. Хотя и школа далеко — ездить надо на машинах, хотя и школа не такая, как в родной Башкирии, но Лене здесь очень хорошо: она первая, вместе с родителями, приехала осваивать нефтяную целину. Другие дети дожидаются, когда построят на нефтепромыслах квартиры, новые школы — тогда приезжают, а Лена приехала сразу. Хорошо, когда сама все строишь, во всем принимаешь участие — во всех делах взрослых.

А десятиклассник Толя уже буровик. Здесь рабочие нужны, как олени в тундре. Надо строить поселок буровиков. Толик днем работает — вечером учится. Когда рядом добрые глаза матери, кажется, никогда не устанешь, и времени хватает на все: и на работу, и на учебу!

Самый старший — Володя. Он окончил техникум механизации и электрификации. В нем нуждаются буровики: без механизмов и электричества разве до нефти добуришься!.. И во всем хорошем, что делает Володя, — может быть, в этом тоже свет теплых глаз матери?

А этот седовласый большой голубоглазый человек, который еле-еле умещается в маленьком балке, в присутствии Марии Прокофьевны тоже кажется ребенком.

Борис Михайлович — отец семейства буровиков. Буровой мастер, человек славной биографии: строил Магнитку, бил фашистов под Ленинградом, разведывал и давал стране башкирскую нефть в самые трудные годы. Но и ему трудно: вместе с настоящими патриотами у всякого нового дела вьются и случайные люди, летуны, тунеядцы. Пользуясь временными трудностями, неустроенностью быта, они кляузничают, строчат жалобы… Нелегко бывает и руководителям, даже самым испытанным. Нелегко и матери. Первый иней на ее висках, быть может, здесь выпал? И это беспокойное мерцание звезд в чуть усталых глазах, быть может, здесь началось?

— Даже там, в Башкирии, злые языки тех, которые «улетали», встретившись с трудностями, распространяют слухи: «Медведи… Бориса Михайловича медведи разодрали…»

В голубых, чуть выцветших глазах Бориса Михайловича зажигаются лукавые искорки. «Силен, силен, старина! — думается мне. — Никакой медведь, никакие трудности не оторвут его от любимого дела!»

Мария Прокофьевна рассказывает, как они жили в Башкирии. Хорошо жили. Но бросили обжитую квартиру, удобства городские. И не жалеют.

И Борис Михайлович тоже кивает: да, не жалеют!

В его квартире на далеком юге Струился газ, как голубое утро. Как снежный наст, когда умчались вьюги, Сверкала ванна… Там полно уюта, Там плещет море в этой тихой ванне. Там наслаждайся Севером в квартире: Вот снег пылает в золоченой раме, Летит, летит В картинном теплом мире. А вот олень сияние проносит На голубых рогах — крутых березах, И словно слышно, как скрипят полозья… Живи в таком уюте, Наслаждайся… А он живет в вагончике неновом, По трубы занесенном белым снегом. На койке слева и на койке справа — Один и тот же сон, Один, Как вега. И два ружья с большущими глазами — Им сны не снятся, В них уснули грозы. Цветет луна на синеватой раме Серебряными ветками мороза… А утром — снова буровая вышка. Свидетелем его похода в завтра Встает она, То рев моторов слыша, То крик медвежий, Тягостный и ярый. Да, есть душа! Она уюта шире, И разговор о ней затеян, если Она вместиться может Лишь в Сибири, Как в космосе, Как в дерзновенной мысли. Иди вперед, Иди вперед, бурильщик! Будь, как мечта, велик и неустанен. Мечта с тобой — А значит, все отыщем, Нефть из сердца у Земли Достанем!

Большим лукавым ребенком кажется мне этот немолодой уже буровой мастер. А может быть, от женщины, от матери его детей идет вся его сила, тепло и доброта? Уютно. Этот балок кажется огромным дворцом, где дружно, в лад бьются сердца большой семьи буровиков. Много таких семей приехало на мой Север из Башкирии. Хорошо! Тепло! И мне тепло… Мать…

Руку матери давно я позабыл, нежную и теплую, как пух гусиный, руку. Сердце свое давно я в ветер бросил, давно оно как средь деревьев бьется. И, кажется, оно одеревенело, и, кажется, оно оглохло, онемело, и никогда не услышит ласку, и не расскажет о чьей-то маме сказку.

Белой птицей летает вьюга, белым клювом в окно стучится. А балок, как сердце друга, греет…

* * *

«Растущий человек… Разве он ездит по одним и тем же местам, разве плавает по одним и тем же водам?! Остались позади и широкие реки, и высокие горы, топкие болота и дремучая тайга…

Долго ли ехал Мирсуснэхум, коротко ли ехал, видит — озеро. Вода в нем прозрачная, хрустальная… Видно даже, как плавают рыбы. Нельмы, как серебряные луны, важно шевелят плавниками. Осетры, как хрустальные хребты, по дну песчаному идут, задумчивые такие. Видно, говорят о чем-то важном, может быть, о своем будущем по-рыбьи рассуждают. И лишь глупая мелочь пляшет, плещется на поверхности, заливается счастливым смехом…

Смотрит Мирсуснэхум вверх, видит: осина стоит. Ветвей на ней нет, ствол голый. Лишь на самой вершине один лист дрожит. Взял в руки лук и стрелу: «Собью с осины лист. Попаду или нет?»

Натянул тугой лук, и запела стрела. Что стоит, умеючи! Полетела стрела, попала в середину листа, пробила его насквозь.

— Оказывается, у меня хорошие руки! Попадется мне зверь — не уйти ему от меня! Убью. Попадется мне рыба — не уйти ей от меня! Убью. Лес на пути встанет — с корнями вырву! Убью. Я человек! Я самый сильный на свете!..

И, наслаждаясь на берегу своей силой и могуществом, он заснул.

Однажды слышит, что кто-то бранится: «Вот тоже человек… Вырастил такие сильные руки, вырастил такие сильные ноги и дает им полную волю. Зачем ты пробил стрелой кусочек моей постели, которая предназначена для сна?!»

— Большой Игрим! — удивился старый охотник, возвратившийся из тайги. — Ой, какой большой стал! Дерево так быстро не растет. Раз ушел — пятьдесят домов было. Колхоз был. Рыбоучасток был. А пришел — сто домов стоит. Экспедиция пришла. Железные деревья посадила, машины привела. Землю сверлит.

Другой раз ушел в лес, много зверей убил. А пришел домой — столько домов стало! Считать не могу. Да еще стучат топоры, строят и строят.

«Кто такие?» — спрашиваю я.

«Это люди СУ, люди конторы бурения, люди Игримгаза, — говорят мне. — Новые люди. А экспедиция ушла».

— У, какой большой Игрим! — вздохнул старик.

«Игрим, наверное, город, — подумаете вы. — Большой, каменный». Нет! Обыкновенный рабочий поселок. «Рубленый», деревянный. Это старику он кажется необыкновенным. Когда он уходил в тайгу, в верховья речки, не было на окраине Игрима этого зеленого городка из вагончиков.

Вагончики зеленые, под цвет кедров. И стоят они рядом, как дома, улицами. Только колеса, видно, не успели снять. Зеленый городок на колесах. Не дорожное ли настроение у людей? Иду в первый вагончик. Две комнатки, две двери. Захожу в левую дверь. Четыре полки, как в обыкновенном вагоне. Две опущены — значит, живут двое. Муж с женой. На стене ковер. На этажерке книги. На окнах цветы.

— Это локсиния. Это тоже локсиния, а то — гортензия, «невеста», — поясняет светловолосая женщина средних лет. — Привезли их из Тюмени. И на Севере надо развести наши южные цветы… Жилья вот пока не хватает. Ничего, поживем в вагончиках…