В краю Сорни-най

Плывет по озеру и удивляется мертвой тишине. Ни всплеска, ни рыбки… Куда они делись? Запахло железом. И он опять оказался в стальной сети.

И тут он понял, почему не стало рыбы: много теперь железа, и не все умеют им разумно пользоваться. Он решил побыстрей убраться с этого озера. Мало ли каких ловушек не напридумали люди в этот новый, непонятный Мирсуснэхуму век!

Вышел на берег, взад-вперед ходит, смотрит. Видит, домик стоит, рядом избушка на курьих ножках.

Пошел туда. В доме сидят старик со старухой.

— Э-эй! Мирсуснэхум, внучек! Крылатой ли птицей ты сюда принесен, рогатым ли зверем ты сюда доставлен? Садись, внучек. Будь гостем!

Вышла старуха на улицу, принесла живых уток и гусей. Ощипала их — и в котел. Когда сварилось пахучее утиное мясо, она положила его в две деревянные чаши. Одну подала Мирсуснэхуму со словами:

— Хорошенько ешь, внучек! Будь аккуратным, не ломай кости.

Поели, попили. Кости из двух чаш старуха сложила в одну, вынесла их на улицу. За домом озеро с древней еще живой водой. Высыпала она кости в озеро. А из воды вылетели живые утки, живые гуси.

— Хорошо! — молвил Мирсуснэхум. — Теперь я знаю: все в мире кружится! Все рождается, умирает и вновь рождается… Только не надо ломать кости! Законы природы соблюдать надо. Тогда вечно богатой будет наша земля!

И обратился Мирсуснэхум к судьям будущего:

— Богат наш край! Богат, но до поры… Как море, лес. В нем звери, точно рыбины. Как небо, реки с плавными изгибами. Там луны — нельмы, звезды — осетры. Покуда мои рыбы все не вывелись, Покуда мои звери все не выродились, Прошу, судья, услышь мои слова. Покуда не спалило воду зарево, Напомни людям, что они — хозяева, Не гости у богатого стола. …А если запоешь ты в лад с поющими, Разделишь равнодушье с равнодушными, Потомки не простят тебе вовек».

У сказки разве есть конец? Нет у ней конца, как и у жизни. Только добрая ночь наступила, тихие звезды зажглись. Птицы и травы вместе с землей задремали. Засыпает и сказочник.

А проснется земля, забурлит, жизнь — и сказка проснется.

* * *

Нашу землю в старину называли почему-то землей «святого огня», а еще — краем Золотой Бабы.

Особенно много легенд о Золотой Бабе. Скандинавская сага повествует так:

«В 1023 году ватага викингов совершила поход в таинственную страну Биармию. Ее вел знаменитый разбойник Торир-Собака. Здесь жили язычники. Они поклонялись таинственной богине. Одна девушка «растаяла» от ласк пришельца и показала тайные тропы, ведущие к святыне. Перед изумленным викингом предстала золотая статуя ослепительной красоты. Обнаженная женщина держала в руках серебряную чашу. Она была полна монетами, смешанными с землей. Шею богини украшало драгоценное ожерелье. Его сорвал викинг, которого охватила дрожь алчности. Они бы унесли и тяжелую статую. Да люди той земли не позволили… Пришельцы отступили. Богиню бережно укрыли могучие таежные леса».

О Золотой Бабе повествует и Софийская летопись 1136 года, и карты России XVI века, изданные в Западной Европе, о ней пишут и современные следопыты — журналисты и писатели.

Ханты-Мансийскую землю издавна называли краем Золотой Бабы. А нашли здесь не таинственную богиню, а нефть и газ.

Анатолий Саратин — добытчик «святого огня». Как и многие манси, работает в Игримгазе. Он старший дизелист Игримской электростанции. И товарищи Анатолия Саратина — Дмитрий Неттин, Петр Лыпшиков, Иван Маремьянин, Анатолий Неттин — дети манси и хантов, овладели, как и он, сложными машинами и стали носить новое имя — рабочий.

Рабочий… Каков он? Чем живет? Что его волнует?

Анатолия Саратина я вижу не впервые. Когда-то мы жили в одной деревне. Его родители ходили на зверя, промышляли рыбу.

Кем мечтал быть тогда Толя Саратин? Может, учителем? Врачом? Или, может, капитаном? Белым лебедем плавал тогда по Сосьве-реке пароход «Петр Шлеев». Вся деревня обычно высыпала на берег, заслышав его веселые гудки. Встречали его, как счастье, провожали, как самого верного и надежного друга…

Анатолий Саратин стал судовым механиком. Водил суда и по полноводной Оби, и по Сосьве с ее песчаными перекатами, и по узким таежным речкам, где не всякая лодка пройдет.

Не мечтал только, наверное, Саратин работать на электростанции. И это не случайно.

Деревня, по которой мы бегали босоногими мальчишками, радовалась керосиновой лампе, как какому-то новому чуду.

На глазах меняется земля. И теперь у нового манси — рабочего Анатолия Саратина — осталось от старого лишь почтительное отношение к родной земле. И сам работает отлично, и молодежь учит. Земляки, односельчане не раз избирали его депутатом в местные Советы. Как член Ханты-Мансийского окружкома партии, он, рабочий человек, принимает активное участие в разрешении хозяйственных и культурных проблем края.

…В квартире Саратина пахнет свежей краской. На кухне синим пламенем горит газ.

— Нет только воды, — с сожалением говорит молодая хозяйка. — Но скоро будет и вода… Станем жить, как в городе.

Ее серовато-темные глаза озорно поблескивают, на щеках — румянец.

Я вижу ее впервые. И, естественно, интересуюсь: откуда она?

— Это дочь Енизорова Василия Михайловича. Знаешь его? — говорит Саратин.

— Нет.

— Ну как не знаешь? А про Манайл-Ваську слыхал? Это же он.

Действительно, про Манайл-Ваську я слыхал много. Еще с детства. Он работал председателем колхоза в соседнем селении.

— Хочешь послушать песни? — налаживая магнитофон, говорит Саратин. — Недавно записал.

И «русская квартира» Саратиных вдруг заполняется мансийским миром. Сначала это кажется давней-давней сказкой, почти легендой. Немолодой, но еще довольно бодрый голос выводит знакомую мелодию. И плывут слова певучие, обыкновенные, мансийские…

Я почувствовал, что эта мелодия близка мне до сердечной боли. И вот я снова качаюсь в волшебной колыбели, плыву на легкой лодочке-калданке; снег хрустит под лыжами, обитыми ворсистым мехом выдры, и добрыми великанами стоят рядом кедры, и санквалтап звенит глуховато-звонкими струнами-жилами…

И я почувствовал себя богатым человеком: меня волновал язык Ленина так же, как и язык моей мансийской матери. Язык моего лесного народа не хотел отпускать меня от своего древнего волшебства так же, как язык Пушкина поднимал меня к волшебству поэзии.

В доме Саратиных звучала то мансийская речь, то русская. И это мне казалось естественным.

Хозяйка квартиры жадно расспрашивала о Ленинграде, об институте имени Герцена, о наших ученых-североведах. В ее вопросах было столько тепла и грусти, словно она хотела знать о близком ей и родном, словно в Ленинграде она родилась, а не на Севере.

Да, в городе на Неве она стала учительницей, окончив институт.

И я опять задумываюсь: «Где у человека родина?»

Литвинов Аркадий Иванович считает своей родиной Ханты-Мансийский Север, хотя родился в Ленинграде.

— Мать моя живет на улице Некрасова, — отвечая на мой удивленный вопрос (я всегда считал его коренным северянином), говорит он, — да вот уже более десяти лет не был в Ленинграде. Прирос я здесь…

Первооткрыватель, душа-человек, работяга… Трудно сказать, в какой степени эти слова, не раз услышанные мною от людей, характеризуют Литвинова, заместителя начальника управления Игримгаз. Но точно одно: на его плечах держится многое в этом коллективе, насчитывающем более тысячи человек. И слово «первооткрыватель» имеет к нему прямое отношение: с момента открытия Игримского месторождения газа он здесь. Начинал рядовым рабочим геологической партии, а теперь вот руководит большим коллективом.