В кварталах дальних и печальных

«И огни светофоров…»

И огни светофоров, и скрещения розовых фар. Этот город, который четче, чем полуночный кошмар. Здесь моя и проходит жизнь с полуночи и до утра. В кабаках ходят-бродят прожектора. В кабаке твои губы ярче ягод на том берегу. И белей твои зубы тех жемчужин на талом снегу. Взор твой ярок и влажен, как чужой и неискренний дар. И твой спутник не важен в свете всех светофоров и фар. Ну-ка, стрелку положим, станем тонкою струйкой огня, чтоб не стало, положим, ни тебя, ни меня. Ни тебя, ни меня, ни голубого дождя из-под шин — в голубое сиянье милицейских машин. 2000

«Стань девочкою прежней с белым бантом…»

Эля, ты стала облаком или ты им не стала?

Стань девочкою прежней с белым бантом, я — школьником, рифмуясь с музыкантом, в тебя влюбленным и в твою подругу, давай-ка руку. Не ты, а ты, а впрочем, как угодно — ты будь со мной всегда, а ты свободна, а если нет, тогда меняйтесь смело, не в этом дело. А дело в том, что в сентябре-начале у школы утром ранним нас собрали, и музыканты полное печали для нас играли. И даже, если даже не играли, так, в трубы дули, но не извлекали мелодию, что очень вероятно, пошли обратно. А ну назад, где облака летели, где, полыхая, клены облетели, туда, где до твоей кончины, Эля, еще неделя. Еще неделя света и покоя, и ты уйдешь, вся в белом, в голубое, не ты, а ты с закушенной губою, пойдешь со мною мимо цветов, решеток, в платье строгом, вперед, где в тоне дерзком и жестоком ты будешь много говорить о многом со мной, я — с Богом. 2000

«Веди меня аллеями пустыми…»

Веди меня аллеями пустыми, о чем-нибудь ненужном говори, нечетко проговаривая имя. Оплакивают лето фонари. Два фонаря оплакивают лето. Кусты рябины. Влажная скамья. Любимая, до самого рассвета побудь со мной, потом оставь меня. А я, оставшись тенью потускневшей, еще немного послоняюсь тут, все вспомню: свет палящий, мрак кромешный. И сам исчезну через пять минут. 2000

«Как только про мгновения весны…»

Как только про мгновения весны кино начнется, опустеет двор, ему приснятся сказочные сны, умнейшие, хоть узок кругозор. Спи, спи, покуда трескается лед, пока скрипят качели на ветру. И ветер поднимает и несет вчерашнюю газету по двору. И мальчик на скамейке одинок, сидит себе, лохматый ротозей, за пустотой следит, и невдомек чумазому себя причислить к ней. 2000

«Вспомним всё, что помним и забыли…»

Вспомним всё, что помним и забыли, всё, чем одарил нас детский бог. Городок, в котором мы любили, в облаках затерян городок. И когда бы пленку прокрутили мы назад, увидела бы ты, как пылятся на моей могиле неживые желтые цветы. Там я умер, но живому слышен птичий гомон, и горит заря над кустами алых диких вишен. Всё, что было после, было зря. 2000

«Не черемухе в сквере…»

Не черемухе в сквере и не роще берез, только музыке верил, да и то не всерьез. Хоть она и рыдала у меня на плече, хоть и не отпускала никуда вообще. Я отдергивал руку и в лицо ей кричал: ты продашь меня, сука, или нет, отвечай? Проводник хлопал дверью, грохотал паровоз. Только в музыку верил, да и то не до слез. 2000

«Помнишь дождь на улице Титова…»

Помнишь дождь на улице Титова, что прошел немного погодя после слез и сказанного слова? Ты не помнишь этого дождя! Помнишь под озябшими кустами мы с тобою простояли час, и трамваи сонными глазами нехотя оглядывали нас? Озирались сонные трамваи, и вода по мордам их текла. Что еще, Иринушка, не знаю, но, наверно, музыка была. Скрипки ли невидимые пели или что иное, если взять двух влюбленных на пустой аллее, музыка не может не играть. Постою немного на пороге, а потом отчалю навсегда без муз ыки, но по той дороге, по которой мы пришли сюда. И поскольку сердце не забыло взор твой, надо тоже не забыть поблагодарить за все, что было, потому что не за что простить. 2000

«В Свердловске живущий…»

В Свердловске живущий, но русскоязычный поэт, четвертый день пьющий, сидит и глядит на рассвет. Промышленной зоны красивый и первый певец сидит на газоне, традиции новой отец. Он курит неспешно, он не говорит ничего (прижались к коленям его печально и нежно козленок с барашком) и слез его очи полны. Венок из ромашек, спортивные, в общем, штаны, кроссовки и майка — короче, одет без затей, чтоб было не жалко отдать эти вещи в музей. Следит за погрузкой песка на раздолбанный ЗИЛ — приемный, но любящий сын поэзии русской. 2000

«Ты танцевала, нет — ты танцевала…»

Ты танцевала, нет — ты танцевала, ты танцевала, я точно помню — водки было мало, а неба много. Ну да, ей-богу, это было лето. И до рассвета свет фонаря был голубого цвета. Ты все забыла. Но это было. А еще ты пела. Листва шумела. Числа какого? Разве в этом дело… Не в этом дело! А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, что в ложь, и только, влюбиться можно. А жизнь проходит. 2000

«Я по снам по твоим не ходил…»

Я по снам по твоим не ходил и в толпе не казался, не мерещился в сквере, где лил дождь, верней — начинался дождь (я вытяну эту строку, а другой не замечу), это блазнилось мне, дураку, что вот-вот тебя встречу, это ты мне являлась во сне (и меня заполняло тихой нежностью), волосы мне на висках поправляла. В эту осень мне даже стихи удавались отчасти (но всегда не хватало строки или рифмы — для счастья). 2000

«Зеленый змий мне преградил дорогу…»

Зеленый змий мне преградил дорогу к таким непоборимым высотам, что я твержу порою: слава богу, что я не там. Он рек мне, змий, на солнце очи щуря: — Вот ты поэт, а я зеленый змей, закуривай, присядь со мною, керя, водяру пей. Там, наверху, вертлявые драконы пускают дым, беснуются — скоты, иди в свои промышленные зоны, давай на «ты». Ступай, — он рек, — вали и жги глаголом сердца людей, простых Марусь и Вась, раз в месяц наливаясь алкоголем, неделю квась. Так он сказал, и вот я здесь, ребята, в дурацком парке радуюсь цветам и девушкам, а им того и надо, что я не там. 2000