В кварталах дальних и печальных

«В обширном здании вокзала…»

Путь до Магадана недалекий, поезд за полгода довезет…

Горняцкая песня

В обширном здании вокзала с полуночи и до утра гармошка тихая играла: «та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра». За бесконечную разлуку, за невозможное прости, за искалеченную руку, за черт те что в конце пути — нечетные играли пальцы, седую голову трясло. Круглоголовые китайцы тащили мимо барахло. Не поимеешь, выходило, здесь ни монеты, ни слезы. Тургруппа чинно проходила, несли узбеки арбуз ы… [69] Зачем же, дурень и бездельник, играешь неизвестно что? Живи без курева и денег в одетом наголо пальто. Надрывы музыки и слезы не выноси на первый план — на юг уходят паровозы. «Уходит поезд в Магадан!» 1999

69

Вариант строфы:

Тургруппы чинно проходили,

несли узбеки арбуз ы…

Не поимеешь, выходило,

здесь ни монеты, ни слезы.

Море

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь или клен стоит, ненужный и усталый, в пустое небо устремлен, стоит под тополем скамейка и, лбом уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море писатель Дима Рябоконь [70] . Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушел, он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошел. Он захотел уехать к морю, оно страдания предел. Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел. Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и, утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже улыбался. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый, и беззубый, он прямо к морю побежал. Бежит и видит человека на золотом на берегу. А это я никак до моря доехать тоже не могу — уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты. 1999

70

Рябоконь Дмитрий Станиславович — поэт, автор нескольких поэтических сборников (род. в 1963 году в г. Березовский Свердловской области), живет в Екатеринбурге.

«Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей…» [71]

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей и обеими руками обнимал моих друзей — Водяного с Черепахой, щуря детские глаза. Над ушами и носами пролетали небеса. Можно лечь на синий воздух и почти что полететь, на бескрайние просторы влажным взором посмотреть: лес налево, луг направо, лесовозы, трактора. Вот бродяги-работяги поправляются с утра. Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники. Моют хмурые ребята мотоциклы у реки. Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать: может, правда нам отсюда никуда не уезжать? А иначе даром, что ли, желторотый дуралей — я на крыше паровоза ехал в город Уфалей! И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна, «Приму» ехала курила вся свердловская шпана. 1999

71

Город Верхний Уфалей Челябинской области расположен на реке Уфалей на границе Свердловской области.

«Нужно двинуть поездом на север…»

Нужно двинуть поездом на север, на ракете в космос сквозануть, чтобы человек тебе поверил, обогрел и денег дал чуть-чуть. А когда родился обормотом и умеешь складывать слова, нужно серебристым самолетом долететь до города Москва. 1999

Осень

Уж убран с поля начисто турнепс и вывезены свекла и капуста. На фоне развернувшихся небес шел первый снег, и сердцу было грустно. Я шел за снегом, размышляя о бог знает чем, березы шли за мною. С голубизной мешалось серебро, мешалось серебро с голубизною. 1999

«Только справа соседа закроют, откинется слева…»

Только справа соседа закроют, откинется слева [72] : если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк. А потом загремит дядя Саша, и вновь дядя Сева в драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так, если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили, но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зять из деревни, короче, они мужика замочили. Их поймали и не некому стало меня защищать. Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору, что вчера на башке на моей ты нашла серебро — жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору, эти свечи поставлю, отвечу добром на добро. 1999

72

закроют — посадят, откинется — выйдет на свободу (жарг.).

«У памяти на самой кромке…»

У памяти на самой кромке и на единственной ноге стоит в ворованной дубленке Василий Кончев — Гончев, «гэ»! Он потерял протез по пьянке, а с ним ботинок дорогой. Пьет пиво из литровой банки, как будто в пиве есть покой. А я протягиваю руку: уже хорош, давай сюда! Я верю, мы живем по кругу, не умираем никогда. И остается, остается мне ждать, дыханье затая: вот он допьет и улыбнется. И повторится жизнь моя. 1999

«До пупа сорвав обноски…»

До пупа сорвав обноски, с нар сползают фраера, на спине Иосиф Бродский напортачену бугра — начинаются разборки за понятья, за наколки. Разрываю сальный ворот: душу мне не береди. Профиль Слуцкого наколот на седеющей груди! 1999

Гимн кошке

Ты столь паршива, моя кошка, что гимн слагать тебе не буду. Давай, гляди в свое окошко, пока я мою здесь посуду. Тебя я притащил по пьянке, была ты маленьким котенком. И за ушами были ранки. И я их смазывал зеленкой. Единственное, что тревожит — когда войду в пределы мрака, тебе настанет крышка тоже. И в этом что-то есть однако. И вот от этого мне страшно. И вот поэтому мне больно. А остальное все — не важно. Шестнадцать строчек. Ты довольна? 1999

«Не забывай, не забывай игру…»

Не забывай, не забывай игру в очко на задней парте. Последний ряд в кинотеатре. Ночной светящийся трамвай. Волненье девичьей груди. Но только близко, близко, близко (не называй меня Бориской!) не подходи, не подходи. Всплывет ненужная деталь: — Прочти-ка Одена [73] , Бориска… Обыкновенная садистка. И сразу прошлого не жаль. 1999

73

Оден Уистен Хью (1907–1973) — англо-американский поэт, певец одиночества и жизненных разочарований.

«Прошел запой, а мир не изменился…»

Прошел запой, а мир не изменился, пришла муз ыка, кончились слова. Один мотив с другим мотивом слился. (Весьма амбициозная строфа.) …а может быть, совсем не надо слов для вот таких — каких таких? — ослов… Под сине-голубыми облаками стою и тупо развожу руками, весь музыкою полон до краев. 1999

«У современного героя…»

У современного героя я на часок тебя займу, в чужих стихах тебя сокрою поближе к сердцу моему. Вот: бравый маленький поручик, на тройке ухарской лечу. Ты, зябко кутаясь в тулупчик, прижалась к моему плечу. И эдаким усталым фатом, закуривая на ветру, я говорю: живи в двадцатом. Я в девятнадцатом умру. Но больно мне представить это: невеста, в белом, на руках у инженера-дармоеда, а я от неба в двух шагах. Артериальной теплой кровью я захлебнусь под Машуком, и медальон, что мне с любовью, где ты ребенком… В горле ком. 1999