В кварталах дальних и печальных

«Не знавал я такого мороза…»

Нижневартовск, Тюмень и Сургут.

О. Д.

Не знавал я такого мороза, хоть мороз во России жесток. Дилер педи— и туберкулеза из контейнера вынул сапог. А, Б, В — ПТУ на задворках. На задворках того ПТУ, до пупа в идиотских наколках, с корешами играет в лапту. Научается двигать ушами. Г, Д, Е — начинается суд. Ж, З, И — разлучив с корешами, в эшелоне под Ивдель [63] везут. Я и сам пошмонался изрядно по задворкам отчизны родной. Там не очень тепло и опрятно, но страшней воротиться домой. Он приходит к себе на квартиру, мусора его гонят взашей. Да подруга ушла к инженеру. Да уряхали всех корешей. Так чего ты томишься, бродяга, или нас с тобой больше не ждут лес дремучий, скрипучая драга, Нижневартовск, Тюмень и Сургут? Или нас, дорогой, не забыли — обязали беречь и любить, сторожить пустыри и могилы, по помойкам говно ворошить? Если так, отыщи ему пару. Да шагай по великой зиме, чтобы не помянуть стеклотару — тлен и прах в переметной суме. Заночуй этой ночью на тепло — магистрали, приснится тебе, что душа твоя в муках окрепла и архангел гудит на трубе. Серп и молот на выцветших флагах. солдатня приручила волчат. Одичалые люди в телагах по лесам топорами стучат. 1998

63

Ивдель — город в Свердловской области, расположен на реке Ивдель.

Памяти Полонского

Олегу Дозморову

Мы здорово отстали от полка. Кавказ в доспехах, словно витязь. Шурует дождь. Вокруг ни огонька. Поручик Дозморов, держитесь! Так мой денщик загнулся, говоря: где наша, э, не пропадала. Так в добрый путь! За Бога и царя. За однодума-генерала. За грозный ямб. За трепетный пеон. За утонченную цезуру. За русский флаг. Однако, что за тон? За ту коломенскую дуру. За Жомини [64] , но все-таки успех на всех приемах и мазурках. За статский чин, поручик, и за всех блядей Москвы и Петербурга. За к непокою, мирному вполне, батального покоя примесь. За пакостей литературных — вне. Поручик Дозморов, держитесь! И будет день. И будет бивуак. В сухие кители одеты, мы трубочки раскурим натощак, вертя пижонские кисеты. А если выйдет вовсе и не так? Кручу-верчу стихотвореньем. Боюсь, что вот накаркаю — дурак. Но следую за вдохновеньем. У к оней наших вырастут крыла. И воспарят они над бездной. Вот наша жизнь, которая была невероятной и чудесной. Свердловск, набитый ласковым ворьем и туповатыми ментами. Гнилая Пермь. Исетский водоем. Нижне-Исетское [65] с цветами. Но разве не кружилась голова у девушек всего Урала, когда вот так беседовали два изящных армий генерала? С чиновников порой слетала спесь. И то отмечу, как иные авангардисты отдавали честь нам, как солдаты рядовые. Мне все казалось: пустяки, игра. Но лишь к утру смыкаю веки. За окнами блистают до утра Кавказа снежные доспехи. Два всадника с тенями на восток. Все тверже шаг. Тропа все круче. Я говорю, чеканя каждый слог: черт побери, держись, поручик! Сокрыл туман последнюю звезду. Из мрака бездна вырастает. Храпят гнедые, чуя пустоту. И ветер ментики срывает. И сердце набирает высоту. 1998

64

Жомини Антуан Анри (1779–1869) — швейцарец, состоял на русской службе в чине пехотного генерала, известный военный историк и теоретик.

65

Нижне-Исетск — район Екатеринбурга.

«Осенние сумерки злые…»

Осенние сумерки злые, как десятилетье назад. Аптечные стекал сырые Фигуру твою исказят. И прошлое как на ладони. И листья засыпали сквер. И мальчик стоит на балконе и слушает музыку сфер. И странное видит виденье и помнит, что будет потом: с изящной стремительной тенью шагает по улице гном. С изящной стремительной тенью шагает по улице гном, красивое стихотворенье бормочет уродливым ртом. Бормочет, бормочет, бормочет, бормочет и тает как сон. И с жизнью смириться не хочет, и смерти не ведает он. 1998

А. Пурину при вручении бюстика Аполлона и в связи с днем рождения

Сие примите благосклонно. Поставьте это на окне. Пускай Вам профиль Аполлона напоминает обо мне. Се бог. А я — еврея помесь с хохлом, но на брегах Невы не знали Вы, со мной знакомясь, с кем познакомитеся Вы. Во мне в молчании великом, особенно — когда зальет шары, за благородным ликом хохол жида по морде бьет. Но… Алексей Арнольдыч Пурин, с любовью к грациям и к Вам сие из Греции в натуре для Вас я вез по облакам. 1998

«Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза…»

Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза. …Предельно траурна братва у труповоза. Пол-облака висит над головами. Гроб вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб, что в офисе ему разбили арматурой. Стою, взволнованный пеоном и цезурой! 1998

«Лейся песня — теперь все равно…»

Лейся песня — теперь все равно — сразу же после таянья снега мы семь раз наблюдали кино про пиратов двадцатого века. Единение с веком, с людьми, миром, городом, с местной шпаною — уходи, но не хлопай дверьми, или сядь и останься со мною. После вспомнишь: невзрачный пейзаж, здоровенный призр ак экскаватора. Фильм закончен. Без малого час мы толпимся у кинотеатра. Мы все вместе, поскольку гроза. Только вспомню — сирень расцветает — проступает такая слеза, и душа — закипает. Жили-были, ходили в кино, наконец, пионерами были. Зазевались, да — эх! — на говно белоснежной туфлей наступили. 1998

«От скуки-суки, не со страху…»

От скуки-суки, не со страху подняться разом над собой и, до пупа рванув рубаху, пнуть дверь ногой. Валяй, веди во чисто поле, но так не сразу укокошь, чтоб въехал, мучаясь от боли, что смерть не ложь. От страха чтобы задыхаться, вполне от ужаса дрожать, и — никого, с кем попрощаться, кого обнять. И умолять тебя о смерти, и не кичиться, что герой. Да обернется милосердьем твой залп второй. 1998

«Весенней заоконной речи…»

Весенней заоконной речи последний звук унесся прочь — проснусь, когда наступит вечер и канет в голубую ночь. И голубым табачным дымом сдувая пепел со стола, сижу себе кретин кретином, а жизнь была и не была. Была, смеялась надо мною, рыдала надо мною, но лицо родное тишиною из памяти удалено. Но тихий треск, но тихий шорох, крыла какого-нибудь взмах, убьет чудовищ, о которых скажу однажды в двух словах. И на рассвете, на рассвете уснув, сквозь сон услышу, как за окнами смеются дети, стучит за стенкою дурак. Но, к тишине склоняясь ликом, я заработал честный сон — когда вращаются со скрипом косые шестерни времен. А вместо этого я вижу, Душою ощущаю тех, Кого смертельно ненавижу, Кого коснуться смертный грех. 1998

Сентиментальное послание А. Леонтьеву в город Волгоград, дабы он сие на музыку положил и исполнял на скуке под гитару

В бананово-лимонном Петрограде…

Александр Леонтьев

В осеннем пустом Ленинграде, в каком-нибудь мрачном году, два бога, при полном параде, сойдемся у всех на виду. В ларьке на любой остановке на деньги двух честных зарплат возьмем три заморских литровки, окажется — злой суррогат. Заката на розовом фоне, как статуи вдруг побледнев, откинем мятежные кони, едва на скамейку присев. Когда же опустится вечер, и кепку с моей головы сорвет возмутительный ветер с холодной и черной Невы, — очнувшись, друзья и поэты, увидим, болея башкой, стру и недвусмысленной Леты и сумрачный лес за рекой. Тогда со слезами во взоре к нам выступят тени из тьмы: — Да здравствуют Саша и Боря, сии золотые умы. Вот водка и свежее сало, конфеты и лучший коньяк. Как будто вам этого мало? Вам девушек надо никак? Менты, очищая газоны от бомжей, два трупа найдут. Поплачут прекрасные жены. И хачиков в дом приведут. И сразу же Гоша и Гиви устроят такой самосуд: бесценные наши архивы в сердцах на помойку снесут. А мы, наступая на брюки и крылья с трудом волоча, всей шоблой пойдем по округе, по матери громко крича. 1998

«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…»

За Обвою — Кама, за Камою — Волга, по небу и горю дорога сквозная. Как дурень, стою на краю, да и только: не знаю, как быть и что делать — не знаю. Над речкой с татарским названием Обва два месяца жил я, а может быть, дольше, не ради того, чтобы жизнь мою снова начать, чтоб былое достойно продолжить. Гроза шуровала в том месте, где с Камой сливается Обва, а далее — Волга. Как Пушкин, курил у плетня с мужиками и было мне так безотрадно и горько. А там, на оставленном мной перевале, как в песне дешевой, что душу саднила, жена уходила, друзья предавали, друзья предавали, жена уходила. И позднею ночью на тощей кровати я думал о том, что кончается лето, что я понимаю, что не виноваты ни те, ни другие, что песенка спета. Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы. Тянулись груженые гравием баржи. Сентябрь начинался, слегка моросило. Березы и ели стояли на страже, березы и ели в могильном покое. И я принимаю, хотя без восторга, из всех измерений печали — любое. За Обвою — Кама, за Камою — Волга. 1998

К Сашке

Скажи-ка, эй, ты стал поэтом? Ну, бабам голову вскружил. Ну, Веневитинова, это, забыл как звали, пережил. Ну, пару книжек тиснул сдуру. Давай умрем по счету «три». Сижу без курева, Сашура, жду в вытрезвителе зари. Казалось что? Красивым взмахом пера начертишь вещий знак, и из того, что было прахом, проклюнется священный злак. Вот так-то, Саша. Мент в окошке маячит, заслоняя свет. Постылый прах в моей ладошке. А злака не было и нет. 1998