В кварталах дальних и печальных

«Тушь, губная помада…»

Тушь, губная помада на столе у окна, что забыла когда-то, исчезая, одна. Ты забыла, забыла на окне у стола, ты меня разлюбила, ты навеки ушла. Но с похмелья сознанье я теряю когда, в голубое сиянье ты приходишь сюда. И прохладна ладошка у меня на губах, и деревья к окошку подступают в слезах. И с тоскою во взоре ты глядишь на меня, шепчешь: «Боренька, Боря!» И целуешь меня. 1999

«Померкли очи голубые…»

Померкли очи голубые, Погасли черные глаза — Стареют школьницы былые, Беседки, парки, небеса. Исчезли фартучки, манжеты, А с ними весь ажурный мир. И той скамейки в парке нету, Где было вырезано «Б. Р.». Я сиживал на той скамейке, Когда уроки пропускал. Я для одной за три копейки Любовь и солнце покупал. Я говорил ей небылицы: Умрем, и все начнется вновь. И вновь на свете повторится Скамейка, счастье и любовь. Исчезло все, что было мило, Что только-только началось, — Любовь и солнце — мимо, мимо Скамейки в парке пронеслось. Осталась глупая досада — И тихо злит меня опять Не то, что говорить не надо, А то, что нечего сказать. Былая школьница, по плану — У нас развод, да будет так. Прости былому хулигану — что там? — поэзию и мрак. Я не настолько верю в слово, Чтобы, как в юности, тогда, Сказать, что все начнется снова. Ведь не начнется никогда. 1999

«Эвтерпа, поцелуй и позабудь…»

Эвтерпа, поцелуй и позабудь, где Мельпомена, музы жизни где, Явись ко мне, и в эту ночь побудь со мною, пусть слова твои, во мне преобразившись, с новою тоской прольются на какой-нибудь листок бумаги. О, глаза на мир раскрой тому, кто в нем и глух и одинок. 1999

«В наркологической больнице…»

В наркологической больнице с решеткой черной на окне к стеклу прильнули наши лица, в окне Россия, как во сне. Тюремной песенкой отпета, последним уркой прощена в предсмертный час, за то что, это, своим любимым не верна. Россия — то, что за пределом тюрьмы, больницы, ЛТП. Лежит Россия снегом белым и не тоскует по тебе. Рук не ломает и не плачет с полуночи и до утра. Все это ничего не значит. Отбой, ребята, спать пора! 1999

«Трижды убил в стихах реального человека…»

…и при слове «грядущее» из русского языка выбегают…

И. Бродский

Трижды убил в стихах реального человека, И, надо думать, однажды он эти стихи прочтет. Последнее, что увижу, будет улыбка зека, типа: в искусстве — эдак, в жизни — наоборот. В темном подъезде из допотопной дуры в брюхо шмальнет и спрячет за отворот пальто. Надо было выдумывать, а не писать с натуры. Кто вальнул Бориса? Кто его знает, кто! Из другого подъезда выйдет, пройдя подвалом, затянется «Беломором», поправляя муде. …В районной библиотеке засопят над журналами люди из МВД. 1999

«Мне не хватает нежности в стихах…»

Мне не хватает нежности в стихах, а я хочу, чтоб получалась нежность — как неизбежность или как небрежность. И я тебя целую впопыхах, О муза бестолковая моя! Ты, отворачиваясь, прячешь слезы. А я реву от этой жалкой прозы, лица не пряча, сердца не тая. Пацанка, я к щеке твоей прилип. Как старики, как ангелы, как дети, мы станем жить одни на целом свете. Ты всхлипываешь, я рифмую «всхлип». 1999

«А что такое старость?..»

А что такое старость? Это парк в середине сентября, позавчерашняя газета под тусклым светом фонаря. Влюбленных слившиеся пары, огни под окнами дерев. И тары-бары-растабары шурует дождик нараспев. Расправив зонтик кривобокий, прохожий шлепает во тьму и сочиняет эти строки, не улыбаясь ничему. 1999

2000–2001

«Я подарил тебе на счастье…»

Я подарил тебе на счастье во имя света и любви запас ненастья в моей крови. Дождь, дождь идет, достанем зонтик на много, много, много лет, вот этот дождик тебе, мой свет. И сколько б он ни лил, ни плакал, ты стороною не пройдешь… Накинь, мой ангел, мой макинтош. Дождь орошает, но и губит, открой усталый алый рот. И смерть наступит. И жизнь пройдет. 2000

Считалочка

Пани-горе, тук-тук, это Ваш давний друг, пан Борис на пороге от рубахи до брюк, от котелка, нет, кепочки — до штиблет, семечек, макинтоша, трости и сигарет, я стучу в Ваш дом с обескровленным ртом, чтоб приобресть у Вас маузер, остальное — потом. 2000

Элегия («Благодарю за каждую дождинку…»)

Благодарю за каждую дождинку. Неотразимой музыке былого подстукивать на пишущей машинке — она пройдет, начнется снова. Она начнется снова, я начну стучать по черным клавишам в надежде, что вот чуть-чуть, и будет всё как прежде, что, черт возьми, я прошлое верну. Пусть даже так: меня не будет в нем, в том прошлом, только чтоб без остановки лил дождь, и на трамвайной остановке сама Любовь стояла под дождем в коротком платье летнем, без зонта, скрестив надменно ручки на груди, со скорлупкою от семечки у рта. 15 строчек Рыжего Бориса, забывшего на три минуты зло себе и окружающим во благо. «Olympia» — машинка, «KYM» — бумага. такой-то год, такое-то число.

«Живу во сне, а наяву…»

Живу во сне, а наяву сижу-дремлю. И тех, с которыми живу, я не люблю. Просторы, реки, облака, того-сего. И да не дрогнула б рука, сказал, кого. Но если честным быть в конце и до конца — лицо свое, в своем лице лицо отца. За этот сумрак, этот мрак, что свыше сил, я так люблю его, я так его любил. Как эти реки, облака и виражи стиха, не дрогнула б строка, как эту жизнь. 2000