В оковах его власти

—Я не могу…вы старше меня, вы мэр, я вам практически в дочери гожусь, — сказав это, я сделала только хуже, пожалуй.

Белов резко отодвинулся от меня, махая головой и хватаясь за нее двумя руками. Я же шагнула назад, ощущая, что пульс уже стучит в горле, не давая мне дышать.

—Иди в свою комнату, я сам, — снова приказ. Он резко встал и, качнувшись, замотал бинты абы как. В два шага Белов оказался перед баром, откуда выудил очередную бутылку и буквально сразу начал ее распивать.

Теперь мне уже не нужно повторять дважды, ведь я, запутавшись в собственных ногах, быстро двинулась к лестнице, будто бы за мной бежал самый страшный зверь в мире.

Вот только страшнее зверя, чем человек, явно нет. А от себя далеко не убежишь.

—Ты не должна меня бояться. Никогда, Маша. Я тебе зла не причиню ни за что на свете, — догнало меня в спину. И я встала как вкопанная, медленно поворачиваясь и снова сталкиваясь с бездной в глазах человека, для которого я не больше, чем мошка под ногами. И если сначала я думала, что он играется, то сейчас я все больше начинала думать о другом…Нас будто бы невидимыми нитями привязывало друг к другу. Либо я все придумала себе и накрутила.

Вот только подобным взглядом на меня не смотрел никто. И никогда.

А я отчаянно пыталась эти нити оборвать. Обрубить и забыть.

Вот почему на следующий день без объяснения причин, оставив только краткую записку «спасибо» на журнальном столике в гостиной я покинула дом Белова, считая это единственным верным решением. Меня никто не удерживал. Охрана только утвердительно кивнула на блокпосте.

Значит, меня в принципе бы никто не удерживал с самого начала и не собирался, а все было сказано скорее для устрашения.

Я поступила правильно. Только так можно было не позволить ситуации зайти дальше. Теперь на пути маячили совсем другие проблемы, и все равно, что в душе имелась своя пробоина. А то, что ждало меня дома, заставило понервничать…

ГЛАВА 16

БЕЛОВ

Она ушла, а я ей позволил несмотря на то, что меня уведомили еще до того, как она переступила порог дома. Ощущение адские, словно у меня внутренности поджарили, и они тихо тлеют теперь, издавая зловонный запах человечины. Как будто во мне осталось хоть что-то человеческое. Приехав в тот день в загородный дом, я с ужасом ощутил, что здесь опять стало так, как было до нее. Пустынно, одиноко.

—Что с собой забрала? —спросил я у охраны, стоя лицом к окну.

—Ничего, ушла в том, в чем была. Мы не проверяли. Приказа не было. Виноват.

—Все хорошо, свободен.

Взгляд упал на журнальный столик, на котором лежал скомканный листок с несмело и явно быстро начирканным словом «спасибо». Иррационально я схватил бумажку и затолкал ее во внутренний карман, перед этим не упустив возможности вдохнуть аромат, что, как мне казалось, все еще хранился на ней. Аромат той, которую мне нельзя.

С тех пор я так и ходил с этим «спасибо», греющим мне то место, куда однажды прилетела пуля.

Я пообещал себе не пить, потому что это не выход, но зато теперь каждый вечер меня ублажали разного рода девицы, приглашенные из клуба Порока. Сам же я был туда больше не вхож, боялся, скорее самого себя. Возможной реакции, да и хотелось, чтобы тень девчонки развеялась в моей памяти как можно скорее. Чтобы даже следа не осталось, ни единого упоминания, что могло бы и дальше заставлять меня испытывать безумие, умело овладевающее моим разумом.

О Маше я не спрашивал больше, сказал прекратить слежку, снять наблюдение. Любые касания равнялись маленькому шажку в бездну, где выхода не предусмотрено, а мне туда нельзя. Не в моем положении, не с моим окружением, не в этой жизни, где я и вправду годился ей в отцы, как она сказала мне единожды, но что осталось в памяти навсегда.

Полностью перекочевав на эту самую дачу вместе с Буйволом, я явно довел Азизу до белого каления. Еще бы, я перестал находиться под ее неусыпным контролем, с цепи сорвался. Для сына была типичная отговорка о том, что у меня много работы в городе, и кататься туда-сюда проблематично, а за Буйволом ухода нет, так что забираю его с собой.

—Бать, ну ты херню молотишь же. Я что, не слежу за Буйволом? —Рус скорчил обидчивое выражение лица, посмотрел на меня исподлобья и с прищуром. От него вообще всегда трудно было что-то скрыть, а с годами стало, пожалуй, так вообще невыполнимой задачей.

—Ты как с отцом говоришь? — строго заметил я, похлопывая сына по плечу. Ссориться не хотелось, но границы очерчивать нужно.

—Бать, я не понимаю, почему вы с мамой пытаетесь скрыть от меня свои ссоры. Ежу понятно же, что опять не поделили что-то. Я вас люблю, конечно. Обоих. Но мать в обиду не дам, ты так и знай. Иметь честь попросить прощения у женщины, которую любишь и перед которой виноват.

Не мог бы я сказать, что речь не произвела на меня определенное впечатление. Соврал бы. Взгляд сына был воинственным, пускал в меня стрелы негодования, в то время как я отчетливо понимал, что он сейчас был прав. Он защищал мать, которая по определению для него была святой.

Но я тоже имел право на свою правду. А она заключалась в том, что находиться с Азизой под одной крышей становилось все труднее, и я предпочел избегать столкновений. Кому они нужны, если можно просто переехать под благовидным предлогом? К тому же, я не соврал, работы и правда было очень много.

—Сын. Мы с мамой не ссоримся, просто у меня сейчас сложный период на работе, да и покушение ничем хорошим не светит. С этим всем надо разбираться и так, чтобы самые дорогие мне люди не пострадали. Понимаешь? Я защищаю свою семью.

Рус прикусил губу и скептически посмотрел на меня, словно силясь понять, стоило ли мне верить. Конечно, и тут я не соврал. Они моя семья, и я буду оберегать их до последнего вздоха.

—Пообещай решить все вопросы скорее. Без тебя дом не дом.

С тяжелым сердцем я переехал на дачу. Но с другой стороны только так можно было жить мирно. Это мне сейчас было нужнее воздуха.

Дела с покушением встали мертвым грузом, мы не продвинулись ни на шаг, Ваха от этого ходил злой как черт. И не скупился на комплименты никому в окружении, в то время как я словил дзен. Если пофигизм и полную апатию можно так назвать. В этом есть свое великолепие и свое уродство души.

Я методично уповал на то, что очередная длинноногая модель сможет стереть из моей памяти ее, но так или иначе, закрывая глаза, я непременно видел одно и то же. Ничего не могло облегчить состояние, с каждым днем я все больше и больше утопал в ней. И это стало невыносимым, невозможным, пограничным состоянием, в котором я начал жить и ненавидеть себя за то, что жил.