В октябре
Шрифт:
– Да я бы хоть сейчас плясать, ваше высокородие!
– Ну, а ты, Варкин, что?
– спросил доктор.
– Да все бы, товарищ доктор, ничего, только третий день будто в лихорадке.
– Мы все в лихорадке. До свидания, братцы...
– Счастливо, ваше высокородие!
– ответил Чириков.
Доктор и Лизавета Ивановна вышли из палаты.
Варкин запер за ними дверь и вернулся в палату.
Чириков сорвал с головы повязку и раскланивался во все стороны. Это был Аника-воин.
– Разыграли как по нотам!
– сказал Варкин.
– Ну, поздравляю! Теперь ты ефрейтор Чириков. Понял свою перемену?
– Рад стараться, товарищ Варкин!
–
– Покорно благодарим!
С одной из коек послышались всхлипывания. Все обернулись туда. Плакал раненый молодой солдат. Из темных глаз его по бледному лицу, опушенному рыжеватой бородкой, катились слезы.
– Комедию ломаете!
– говорил он.
– А Чириков-то умер. Снесли в погреб, кинули без гроба, будто дохлую собаку!
Варкин подошел к молодому солдату и, отирая ему слезы краем простыни, сказал:
– Утешься, Ваня! Гроб мы Чирикову заготовим и похороним с честью.
На дворе зафыркал мотор. Доктор готовился уезжать и уже занес ногу в автомобиль, но раздумал и пошел к главному подъезду особняка: доктор захотел повидаться с Федором Ивановичем.
– Они в картинной галерее! Пройдите коридором, широкая дверь прямо, указала Аганька.
– Осторожно! Архип, держи за левый угол!
– покрикивал Федор Иванович, с отверткой в руке, принимая на себя угол тяжелой большой картинной рамы.
– А, Михаил Абрамович! Наконец-то! Сейчас. Одну минуту...
Кучер и Ширяев осторожно опустили картину нижним краем на паркет. Доктор залюбовался: перед ним на зеленом лугу чудесного сада, под навесом темнолистых дерев, мальчики, сплетясь руками и смеясь, вели грациозный хоровод, едва касаясь травы легкими стопами.
– Прекрасная картина!
– похвалил Михаил Абрамович.
– Это Пикассо?
– По-вашему, пусть будет Пикассо! А у нас считается Матисс, - ответил Федор Иванович, прислоняя картину к стене.
– Вот до чего мы дошли, доктор! Ну, что в Москве? Скоро конец? Кто победит?
– Победят, наверное, большевики. Но это не конец, а начало, - ответил доктор, беря Федора Ивановича под руку.
Он отвел Ширяева к окну и тихо сказал:
– Вы картиночки свои оставьте. Займитесь лучше женой: Анна Петровна меня очень тревожит - у нее галлюцинации. Она видит то, чего нет. Займитесь ею. Не оставляйте одну.
– Да полноте, доктор! У Анны Петровны галлюцинации? Видения? Вы не знаете моей супруги. У ней психика, так сказать, здоровая.
– Поверьте мне!
– Хорошо, доктор! Я вам вот что скажу... Чего тебе?
– с досадой повернулся Федор Иванович к Ферапонту, который, тяжело топая, вошел в галерею и остановился у дверей с шапкой в руке.
– Да там юнкера пришли, так разводящий приказал: вас и меня к коменданту в училище требуют...
Федор Иванович выронил из рук отвертку:
– Меня к коменданту? Зачем?
– Да, полагаю, опять насчет чердака. Сию минуту требуют!
Федор Иванович широко раскрыл глаза и прошел мимо доктора, не простясь с ним, из галереи. За ним двинулся Ферапонт.
Доктор постоял еще минуту перед хороводом мальчиков и, опустив голову, задумчивый покинул галерею и уехал.
В погреб!
На дворе ветерок, и скупо падала первая крупа. Пахло серным дымом: не то порохом, не то гарью фабричных труб.
Ферапонта и Федора Ивановича увели. Прошел не час, а два, три и четыре - они не возвращались.
Федор Иванович не велел говорить Анне Петровне, что его увели.
– Не скажу!
– ответила Лизавета
Костя проснулся, и стол накрывался в его комнате, чтобы он мог пить чай с родителями, не вставая с постели. Накрывала Аганька и сообщила, поглядывая на Костю, последние новости: Архип с Еванькой ходили за хлебом, хлеба не принесли - лавка закрыта, а очередь все-таки стояла долго, и там говорили, что большевики поставили большие пушки и будут из них громить Александровское училище. Уж одно ядро попало в стену тира на бульваре и проломило ее насквозь.
– А юнкера роют на Арбатской площади окопы. Кучер Архип, кухонный мужик Кузьма и конюх Иван испугались, что большое ядро попадет сюда, перелезли в чужой сад и убежали совсем. Мужиков у нас на дворе осталось здоровых: юнкер, Варкин да который выздоровел солдат... Чего мы будем теперь делать, барыня? Остались мы одни, беззащитные женщины...
Анна Петровна слушала жужжание Аганьки вполуха.
– Перестань болтать! Надоела!
– оборвала девчонку Анна Петровна. Позови Федора Ивановича.
– А где их взять?
– Он в галерее с Архипом снимает картины.
– Архип убег, барыня, я же вам сказываю. А барина с Ферапонтом Ивановичем юнкера увели.
– Что такое ты мелешь? Когда? Куда? За что?
– А за то: большевиков на крышу не пускай!
– Папа пустил на крышу большевиков?
– изумился Костя.
– На крыше у нас большевики?
– Ну да, Костя, я не хотела тебя волновать, милый!
– лепетала растерянно Анна Петровна.
– Говорят, что с нашей крыши тоже стреляют... Откуда стреляют, не поймешь! Вздор!.. Да ты врешь, дрянь!
– закричала Анна Петровна, топнув на Аганьку.
– Никого у нас нет на крыше...
– Как же нет, барыня?! Который уже день стреляют. Сначала часто начали, а теперь пореже. Мне врать нечего, я не врушка.
– Пошла вон, дрянь!
У Аганьки затряслись губы:
– И уйду! И можете меня больше не звать - не приду!
На пороге Аганька обернулась и крикнула:
– Сама дрянь!
Анна Петровна ахнула и упала в кресло:
– Что же это? Что такое? Господи! Господи!
– Успокойся, мама. Что касается девчонки, всегда была грубая тварь. Что касается папа, то я сейчас отправлюсь к полковнику - я с ним лично знаком - и выясню недоразумение. Ведь ключ был у Ферапонта, и только он мог это сделать. А папа, конечно, не мог. Сын сражается за свободную Россию, а отец пускает на крышу - кто этому поверит? Что касается фугасных снарядов, они могут причинить большие разрушения, но у нас каменный погреб, мы все можем туда укрыться; там безопасно. Я пойду, мама, и узнаю, что с отцом. Что касается ружейного огня на улицах, я знаю, как держаться под обстрелом, не беспокойся. Налей мне чаю. И покрепче. Что касается стрельбы с крыши...
– Костя осекся и смолк: где-то над их головами послышался тупой, но крепкий удар.
Задерживая дыхание, мать и сын прислушались.
– Костя! Это из тяжелого?
– Нет! Что-то другое, - шепотом ответил Костя.
Удар повторился - и в третий раз, и в четвертый, все чаще...
Костя и мать поняли, что с чердака бьют изнутри в забитую дверь чем-то тяжелым.
Анна Петровна закричала:
– Они ломают дверь! Они вырвутся оттуда! Что с нами будет?! В погреб, в погреб!
– Мама, дверь на засове.
– В погреб, в погреб!
Удары на чердаке прекратились. Очевидно, дверь выдержала удары, и те, кто был на чердаке, поняли, что сломать ее - безнадежное дело. Анна Петровна не могла успокоиться и на все уверения Кости повторяла: