В подполье Бухенвальда

— Наздар, русский! Держи! — и из окна тридцать девятого, чешского, блока летит несколько пачек сигарет. Подарок явно запоздал, но в окне можно разглядеть несколько чехов с поднятыми над головой сжатыми кулаками. Прогуливающийся эсэсовец, чувствуя, что за ним наблюдают, демонстративно расстегивает кобуру пистолета.

Аппель-плац быстро заполняется заключенными. Громадными прямоугольниками строятся блоки, и за головами и спинами не видно, что делается у брамы, куда увели шестерых беглецов. Вот подается обычная, осточертевшая команда «Ахтунг», и перед застывшим строем появляются передвижные виселицы, выкаченные из-под сводов брамы. Через рупоры звучит торжествующий голос. Захлебываясь восторгом, он объявляет, что шесть русских «бандитов» пытались бежать и пойманы, что все «честные хефтлинги» сейчас сами смогут убедиться, что ждет всех, посмевших посягнуть на «священный порядок». Чувствуется, что оратор собирался говорить еще, но неожиданные крики, длинные автоматные очереди и грозный ропот человеческой громады прерывают это словоизлияние. Там, впереди, произошло что-то необычное. Шумит аппель-плац, несмотря на грозные команды с брамы, и только когда с верхней галереи и ближайших вышек рявкают пулеметы, море голов замирает перед свистящей смертью. А у брамы продолжается какая-то суетня и, не дождавшись своих жертв, почему-то убираются виселицы. Только несколько позже, со слов товарищей, стоявших ближе к браме, удается узнать подробности кровавой трагедии. Около высокого деревянного щита с большой цифрой «3» мрачно-черного цвета выстроены в ожидании смерти шестеро смельчаков. С края стоит небольшой, но крепко скроенный Юрий Ломакин. Он спокоен. Волнение его товарищей выдает только смертельная бледность на застывших лицах. Все шестеро стоят с заложенными за затылок руками, в позе, которая в Бухенвальде почему-то называется «саксонский привет». Совсем рядом группа эсэсовских офицеров и солдат с автоматами. Во время «речи» Юрий улыбается злой, не предвещающей добра улыбкой и вдруг, неожиданно шагнув в сторону ближайшего офицера, взмахивает рукой. Мгновенной вспышкой блеснул солнечный зайчик на отточенном лезвии ножа, и эсэсовский офицер, взмахнув руками, медленно оседает на землю. Еще никто не может сообразить, что произошло, и Юрий, используя эти секунды замешательства, наотмашь ударяет ножом в горло солдата-эсэсовца. Но уже строчат автоматы опомнившихся охранников, и Юрий медленно валится на бок рядом с двумя эсэсовцами. А автоматы бьют и бьют, расщепляя доски щита № 3…

Без обычной четкости проходит утренняя поверка, и даже, когда звучит команда «Митцен ауф!», большинство голов остаются непокрытыми.

Кроме штубендинстов, на флигеле «С» живет Костя Тимусов. Ребята беззлобно дразнят его «красноштанным» или «кипарисовой клизмой». Дразнят потому, что он музыкант знаменитого бухенвальдского духового оркестра, носит красивую форму: красные галифе и темно-синий китель, расшитый узорами из золотых шнуров. Кроме того, он уже всем и по нескольку раз рассказал, что его инструмент самый благородный после скрипки и что делается он только из кипарисового дерева. Костя играет на кларнете, очень любит иностранные слова посложнее, значение которых не всегда понимает сам, и очень много ест. Так как пища в Бухенвальде — вещь крайне дефицитная, то Костя всегда бывает очень голоден. Голодны все, но у Кости это как-то ярче выражается, и если при помощи знакомого повара удается на кухне «организовать» лишний бачок брюквенной баланды, то Костя первый претендует на «добавку».

— Ты понимаешь, Валентин, аппетит — это характерная особенность всех духовиков. Все, кто играет на духовых инструментах, очень много едят. Причем не важно, что едят, лишь бы побольше. Выдуваемся, ничего не поделаешь.

— Ну, а дома ты когда-нибудь наедался досыта? — спрашивает его кто-нибудь.

— Вот этого не помню. Очень давно было. Помню только, что очень много ел, — и смеется, показывая белые ровные зубы.

В один из июльских дней ко мне на сорок четвертый блок, с риском быть избитыми, пробрались два штубендинста из карантинных блоков малого лагеря. Ребята спешили предупредить о том, что в числе последних заключенных, переведенных из карантина, есть ненадежные люди, которых следует опасаться. Посторонние люди на блоке во время рабочего дня — явление не безопасное, поэтому я поспешно провел ребят в спальню и только тут заметил, что во всех флигелях нет ни одного подходящего человека, чтобы поставить наблюдателем на время нашего разговора. Только Костя, устроившись с разобранным кларнетом на углу стола, сосредоточенно скоблит кусочком стекла бамбуковую пластинку трости.

— Костя, дорогой! Будь другом, покарауль, пока мы тут…

— А Данька где?

— Данилу я послал в одно место. Очень нужно. Ты же видишь, что больше некому.

— Ну вас всех к черту! Я же сказал, что не хочу и не буду ввязываться в ваши таинственные ситуации. Хватит и того, что я «ничего не вижу».

— Брось, Костя! Не навирай на себя. Иди и чтобы ты именно «все видел».

— Ты меня не шокируй, Валентин. Что я вам, маленький на побегушках да на стремках [27] ? Что я, на более серьезное не способен, что ли? Что я, слепой и не вижу, что вы делаете?

27

На стремке — на страже. (Жаргон.)

— А мы от тебя и не прячемся. Знаем тебя и верим. А когда нужно будет серьезное, то и тебе достанется. Может быть, даже больше, чем тебе хочется.

— Я это уже не первый раз слышу, — ворчит Костя и складывает в чистую тряпочку части кларнета. — Чего играть-то? Опять твою любимую, в случае чего?

— Давай мою любимую, — соглашаюсь я.

И Костя, уходя, ворчит сквозь зубы. Что поделаешь, если ему, как и всем, хочется сразу больших, ярких дел, а тут идет нудная, кропотливая, повседневная работа. Не один Костя, а многие из молодежи разочарованы своим участием в подпольной работе. Ни подвигов, ни приключений, которых так жаждет их горячее сердце.

На разомлевшую землю с обесцвеченного от зноя неба почти вертикально падают лучи солнца, заполняя духотой узкие коридоры бухенвальдских улиц. Костя вынужден сидеть на солнцепеке, чтобы видеть подходы к блоку с обеих сторон. Устроившись на бетонированном борту бассейна для мытья обуви, положив на колено свой любимый кларнет и продолжая скоблить трость, Костя задумался. Давно ли он, Константин Тимусов, первый кларнет образцового оркестра Ленинградского военного округа, играл на парадах, вечерах, концертах, провожал девушек и, главное, по потребности насыщал свой требовательный желудок и считал, что жизнь — очень умно и удобно устроенная штука и что для него, способного молодого музыканта, это только увертюра, что впереди еще очень много хорошего и заманчивого. Вой сирен и разрывы фугасок страшным диссонансом вошли в его понятия о жизни, а вид страданий осажденного родного Ленинграда заставил сменить кларнет на винтовку.

Вспомнилось самое страшное: очнулся от мучительного шума и гудения в голове и привкуса чего-то соленого во рту. Мерное покачивание всего тела и колеблющиеся прямо перед глазами верхушки сосен сначала удивили Костю. Приподняв голову и скосив глаза, он видит, что его несут на самодельных носилках четыре солдата в распоясанных шинелях. Такие же распоясанные, очень угрюмые солдаты унылой колонной тянутся впереди и позади носилок, а по бокам дороги в пестрых маскхалатах с веточками, маскирующими рогатые каски, идут… немцы. Самые настоящие немцы. И Костя, сейчас вспоминая это, в который уже раз, вновь переживает ужас того момента и с содроганием вскидывает голову. Но что это? В десяти шагах от Кости идут… немцы. Самые настоящие немцы. Впереди очень стройный, как перчаткой туго обтянутый серым костюмом с ярко-желтым поясом и кобурой важно вышагивает, по-видимому, инспектирующий начальник. Об этом можно судить по надломленным почтительностью фигурам сопровождающего его лагерного начальства. Поворачивая во все стороны седлообразную фуражку и разбрасывая солнечные зайчики стеклами пенсне, он стеком показывает на 44-й блок и во главе своей свиты поворачивает в сторону Кости. По-видимому, на выдержку знакомится с состоянием отдельных блоков.

В мозгу онемевшего Кости молнией проносится мысль: «Но ведь там посторонние ребята… Как же быть?» Вместо того, чтобы стоять, застыв по стойке «смирно», как предписывает «орднунг», Костя судорожными руками вставляет в мундштук кларнета бамбуковую трость.

Удивленно покосившись на попугаеобразную одежду музыканта, большое начальство идет к двери, но этот странный музыкант вдруг неожиданно шагает навстречу.

— Эйн момент! — и подносит к губам кларнет.

Странно и непривычно по заполненным духотой каменным улицам Бухенвальда, как свежие сверкающие струйки кристально чистой воды, побежали звуки музыки Римского-Корсакова. Костя играл песнь индийского гостя из оперы «Садко». «Но как же они уйдут?» — сверлила мысль, а кларнет пел:

Не счесть алмазов в каменных пещерах, Не счесть жемчужин в море полуденном.

Косте кажется: стеклышки пенсне мечут бешеные молнии в него. Брезгливо прикоснувшись к его локтю стеком, начальство сказало только одно слово:

— Вег! [28]

Но Костя не уступил дороги.

Моря далекий берег… —

упорно пел кларнет.

«Как уйдут ребята?» — думает Костя, косясь на руку коменданта лагеря, потянувшуюся к кобуре, и вдруг… летит в коридор от страшного удара под ложечку. Оглушенный ударом кулака, падая, он продолжал думать об одном: «Как уйдут?» Костя непослушной рукой нащупывает на полу кларнет и тянет его к губам.

28

Прочь. (Нем.)

Не счесть жемчужин в море полуденном, —

очень тихо звучит под каменными сводами коридора. Несколько ударов кованого сапога в зубы, в лицо, в живот, и, уже проваливаясь в какую-то мягкую пустоту, Костя без кларнета поет окровавленным ртом с выбитыми зубами:

Далекой Индии чудес…

Он уже не видит, как один из нацистов постучал пальцем по своему виску: «Феррикт» [29] и все, перешагнув через его бесчувственное тело, входят во флигель «А».

29

Идиот. (Нем.)

Не знает Костя, что великий русский композитор с его, Костиной, помощью помог кучке русских подпольщиков своевременно спуститься через окно по связанным одеялам на противоположную сторону блока.

Через два дня я с чешским товарищем навестил его-в госпитале. Из-под повязок, синяков и кровоподтеков Костя улыбался радостной, беззубой улыбкой.

— Ну что, клизма красноштанная? Дождался серьезного? — спрашиваю я.

— Дождался, — радостно выдыхает Костя. — Только я теперь не клизма и не красноштанная. Кларнет-то разбили и красных штанов мне больше не видать. И черт сними. Пойду в штайнбрух, но теперь я знаю, что я ваш. Ведь так, Валентин?