В подполье Бухенвальда

— Наш, Костя, наш. Только ты нам нужен именно «красноштанной клизмой», а не в штайнбрухе. Давай, выздоравливай, — и мы, пожав ему руку, уходим.

Чешский товарищ сует ему под одеяло длинный сверток:

— Это от друзей, — говорит он с ударением на «у». — Наздар [30] , Костиа! — и догоняет нас.

Костя торопливо развертывает сверток и загоревшимися восторгом глазами ласкает новенький кларнет, сияющий никелировкой и лаком.

— Да!.. Вот это альтруистично, — и с сомнением ощупывает пальцем верхнюю десну, где недавно были передние зубы.

30

Наздар — чешское приветствие.

Работа штубендинста, состоящая из поддержания пресловутого «орднунга» и из стараний по возможности облегчить условия жизни товарищей, к концу дня окончательно выматывает силы. Вставать приходится за полтора часа до подъема, чтобы получить для флигеля хлеб и кофе, ложиться — позже всех, чтобы навести порядок в опустевшей столовой. Горе штубендинсту, если заглянувший ночью в блок эсэсовец обнаружит неправильно сложенную одежду или грязь. Нуждающихся необходимо обеспечить одеждой, обувью, больных — медицинской помощью, ослабевших перевести на более легкую работу, упавших духом — своевременно поддержать бодрым словом.

Нелегка работа штубендинста. Со всеми своими нуждами арестанты прежде всего обращаются к нему, как к самому близкому человеку. Что может сделать один штубендинст, если он такой же, как и все, бесправный «хефтлинг»? Вот тогда приходят на помощь товарищи, подпольная организация.

Глубокой ночью приглушенные разговоры в спальне сменяются храпом, стонами и бессвязным бормотанием измученных людей, сраженных сном. В эти часы очень хочется броситься на свою бумажную подушку и спать, спать, пока не уйдет из тела усталость, пока не успокоятся нервы, гудящие от напряжения, как телеграфные столбы в морозную ночь. Но спать нельзя. Обязанность штубендинста — это еще не все. Не для того поставили меня товарищи на эту должность. Долго еще после отбоя под охраной надежного ночного сторожа в дальнем углу затемненной столовой идут занятия, споры, обсуждения. Только мутный рассвет бывает иногда свидетелем этих сборищ.

Но бывают другие ночи. Лежишь и, глядя в черноту потолка, перебираешь в памяти эпизод за эпизодом все события, которые привели вот сюда, в барак политических заключенных фашистского концлагеря Бухенвальд.

Вот всплывает в памяти черный силуэт взорванного и осевшего моста на фоне вечернего неба, еще не угаснувшего после заката. Прямо передо мной тревожно лепечет что-то узкая речушка, как будто хочет предупредить, что совсем близко, на том берегу, за штабелями дров, затаился враг. Рядом последний наш пулемет, который я должен снять и догонять свой батальон, отходящий на вторую линию обороны. Утонул в темноте леса мой ординарец с хозяином этого пулемета — молодым бойцом с оторванной кистью левой руки. В сгустившейся темноте остался я один на один с врагом, и только эта ласковая речушка разделяет нас да где-то правее, за железнодорожным полотном, насторожился артпульбат, обязанный прикрывать отход нашего батальона. Но почему по взорванным фермам моста сплошной цепочкой бегут черные фигуры, отчетливо видные на светлом фоне заката? Почему молчит артпульбат? Ведь это же враг просачивается на нашу сторону, чтобы неожиданно ударить во фланг нашему отходящему батальону! Но где же сосед? Почему молчит? Неужели еще не подошел? И я очень ярко представил себе, что произойдет, если враг неожиданно ударит по измотанным многодневными боями людям, стремящимся к краткому отдыху. Нет, долго думать нельзя. Я ложусь за пулемет. Только что начатая лента в приемнике и цельная коробка рядом — это уже что-то значит. Три короткие, пристрелочные очереди — и вот черные фигурки с верхних ферм моста посыпались в воду. Сосед молчит, зато с противоположного берега речки заговорили вражеские минометы. Все ближе, ближе расцветают кусты минных разрывов, нащупывая мой пулемет, и я скатываюсь в стрелковый окоп позади стоящего на ровном месте моего «максима». Но вот где-то очень далеко отгрохотало последнее эхо разрывов, и опять тишина. В воздухе кисловатый запах взрывчатки и сосновой хвои. Вылезаю из окопа и вижу совсем близко, на том берегу, темные фигуры немцев, вышедших из-за штабелей дров. Вышли, потому что решили, что последний пулемет подавлен. А по фермам моста опять бегут черные, словно тушью нарисованные человечки. Так нате же, гады! Длинная очередь вдоль штабелей дров прижимает зловещие тени к земле, а с высоких ферм моста опять кувыркаются в воду черные фигурки, и опять рядом расцветают кусты минных разрывов. Но вот я слышу, как в шум этого неравного боя врывается справа мощный рев крупнокалиберных пулеметов артпульбата, а где-то сзади, очень близко, голос моего ординарца:

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант!

«Меня ищут… А сосед все же подошел», — это последнее, что осталось в сознании.

Возвращение сознания было страшным. Полузадохнувшийся, откопанный из обрушившегося окопа, контуженный, оглохший, беспомощный, я остался жив только благодаря великому чувству товарищества наших советских людей. Сами раздавленные позором плена, обессиленные упорными боями и ранами, эти люди не позволили мне умереть. Через издевательства, побои, унижения потянулись трудные дороги плена.

Вспоминается первый побег из лагеря в городе Луга, через мощные леса, через Мшинские болота. Потом партизанский отряд Николая Селиванова, разгром мелких гарнизонов врага, обозов, засады на больших дорогах, освобождение отдельных групп военнопленных, суды над предателями — старостами и полицаями, бесконечные стычки, внезапные марши-броски, чтобы избежать облав и прочесываний и, наконец, разгром нашего отряда в одной из лесных деревушек.

Вспоминается, как мы, семь человек, забаррикадировались в маленькой бане в конце огорода и отбивались до тех пор, пока гитлеровцы не подожгли баню, обложив ее соломой. Полуослепленных, полузадохнувшихся от дыма, обезоруженных и связанных били долго, зверски, тяжело, пока все семеро не перестали подавать признаков жизни, а двое из нас так и не вернулись к ней. Пятерых оставшихся в живых, окровавленных, опять привозят в лагерь в Лугу, и на площади строится виселица, чтобы в воскресенье вздернуть нас в назидание населению. Только трое находим в себе силы бежать из карцера, оборудованного внутри громадного лагеря. Один из нас остается на разобранной крыше, подкошенный пулеметной очередью, другой сумел спрятаться в общих бараках и затеряться среди массы таких же, а мне удалось укрыться в карантине среди сыпнотифозных больных. И опять, как уже много раз, приходит помощь от наших, советских людей. Вот я работаю в команде пленных при немецкой полевой пекарне. Незаметно подмачиваем керосином мешки с мукой, в соль, предназначенную для теста, подсыпаем карбид, портим полевые печи. Потом поджог склада с боеприпасами и продовольствием, и опять побег с тремя друзьями. На этот раз я иду в женском костюме и, пользуясь им, предварительно разведываю положение во встреченных деревнях и добываю питание для товарищей. Потом предательство одной девушки, оказавшейся дочерью предателя-старосты, опять облава, разбросавшая нас в разные стороны, и опять меня взяли, зажав в непроходимую трясину. Пять дней издевались надо мной палачи, добиваясь, чтобы я сознался в своей принадлежности к партизанам. Но и тогда меня миновала смерть. В лагере военнопленных меня опознал предатель-полицай, бывший санитар медсанбата нашего полка. Меня помещают в офицерский барак, и начинается борьба против упорной вербовки в армию предателя Власова. С группой товарищей готовим массовый побег из лагеря, не подозревая, что среди нас находится провокатор. Побег сорван, и застучали колеса под полом товарного вагона, отсчитывая километры родной земли. Все дальше, дальше на запад в жуткую, пугающую неизвестность. Пытаемся открыть дверь вагона, замотанную снаружи проволокой, но с нами в вагоне находится группа предателей-перебежчиков, и они, подняв страшный шум, привлекают внимание конвоя. Вынужденная остановка поезда, жестокие избиения и еще несколько трупов под откосом железнодорожной насыпи уже на латышской земле. Обдирая в кровь руки, по ночам обломком ножа пытаемся прорезать пол. Нож тупой, а доски вагонного пола крепки. Нас привозят в лагерь около города Режицы. Опять борьба против вербовки во власовскую армию, опять подготовка к побегу и опять провал. На этот раз с нами пострадал немецкий солдат Курт Хаммер, бывший учитель, коммунист, пытавшийся помочь нашему побегу. Там я еще раз почувствовал, что такое настоящая боль. Сущим пустяком кажется тупая боль от побоев по сравнению с продуманной болью пытки. Как говорят, не более пяти минут сохранялось во мне сознание, когда меня, подтянули к потолочной балке за вывернутые руки. Только один из нас, тринадцати офицеров, не подвергся издевательствам, а через несколько дней через писаря комендатуры мы узнали, что этот капитан — провокатор.

Вспоминаю, как опять застучали колеса под полом вагона и опять на запад, с каждым километром все дальше от Родины. На этот раз из-за усиленного конвоя о побегах и мечтать не приходилось. И вот лагерь № 304 на станции Якобшталь, в котором из 34 тысяч военнопленных только четыре с половиной тысячи остались в живых. Резко пошатнулось здоровье, но опять остался жив благодаря помощи товарищей. Начинает выходить антисоветская газета «Клич», немцы не оставляют попыток вербовать в РОА, но мы не сдаемся; фашисты все чаще в уборных находят трупы подосланных к нам агентов-вербовщиков.

Вспоминаю, как в октябре 1942 года нас, полуживых от истощения, заставляют бежать 200 метров. Большинство падает; их отводят в сторону и расстреливают. Я добежал с помощью одного своего товарища и поэтому остался жив. Четырнадцать километров пешего марша до шталага 4-Б, около города Мюльберг, отняли третью часть людей, потому что отстающих пристреливали.

Громадный лагерь-город шталаг 4-Б наводнен многочисленными агентами РОА и, как котел, кипит разбушевавшимися страстями. Вся наша группа включается в борьбу и моментально обрастает надежными сторонниками. Истощение доходит до предела: на 172 сантиметра моего роста едва приходится 46 килограммов, веса. Только жгучей ненавистью да неиссякаемой верой в победу теплилась жизнь, и питалась наша энергия.

Вспоминаю рабочую команду на бумажной фабрике в городе Требсене на Мульде. Обнаруживаем засекреченный цех, производящий взрывчатку. Организуем аварию и бежим. Ночные переходы по затаившейся Германии; дневки там, где застанет рассвет. Штрафная команда в маленьком городке Майнерсдорф. Команда грузчиков на станции города Лимбах, отказ грузить в вагоны снаряды, отправка в военную комендатуру в краевой город Рохлиц, допросы, побои, карцер. Чуть живого отправляют в «офицерскую команду» на сельскохозяйственные работы в местечко Доберенц. При помощи простых немецких крестьян за месяц немного восстанавливаю здоровье и вместе с Иваном Ивановым опять бежим. На этот раз наш побег длился несколько недель, и за это время мы проходим значительную часть Германии, выходим в Чехословакию, потом, сами того не замечая, оказываемся в Польше. Наконец нас сонных захватывают в заброшенной водопроводной будке на дне оврага. Опять допросы, побои, этапы. Неудачный побег из городской тюрьмы города Майнца на Эльбе, кандалы, несколько дней в тюрьме города Галле и «беглецкий» лагерь Хартсмансдорф. В Хартсмансдорфе не просто пленные. Здесь собраны беглецы — самый отважный, непокорный, преданный Родине народ. Случай помогает мне бежать после вечерней поверки, но в лагере остался мой товарищ, спутник по прошлому побегу, и я ночью пытаюсь устроить побег Иванову и группе товарищей. Предательски загремевшее железо крыши привлекает внимание часовых, и опять допросы, побои, карцер и штрафная команда «Риппах». Только шесть дней работаем в этой команде, осушая болото по грудь в жидкой грязи, а в ночь на седьмой организуем общий побег, причем за нами уходит вся команда из 32 человек. Трудно, очень трудно в то время было бежать по территории Германии. На всех дорогах, на всех перекрестках, мостах и тропинках устраивались засады. Специальные отряды, организованные из гражданских нацистов, прочесывали по ночам леса и овраги. Даже дети имели заинтересованность в выдаче беглецов, потому что получали за каждую «голову» по 25 марок. Наша группа в 7 человек около города Вайсенфельс наткнулась на засаду. Под огнем преследователей мы пытались рассеяться в разные стороны, но поднятые по тревоге окрестные села устроили на нас настоящую облаву с собаками. Два человека навсегда оставили свои кости в неуютной земле около Вайсенфельса, а мы, пятеро оставшихся в живых, первую ночь простояли во дворе маленького лагеря военнопленных лицом к стене со связанными за спиной руками. Еще с вечера пленные того лагеря уговорили охранявшего нас конвоира и отдали нам все, что у них нашлось съестного, а еще позже, открыв окно и делая вид, что вслух читают власовскую газету «Клич», сообщили, что войска Украинского фронта освободили Каменец-Подольск. Утром явившееся за нами «начальство» удивилось, застав нас в приподнятом, радостном настроении. Перед тем, как посадить в крытую автомашину, наши связанные за спиной руки соединили одной веревкой, и Женя Зайковский, один из моих товарищей по побегу, очень спокойно сказал в лицо ткнувшему его унтеру:

— Подожди, недолго осталось, гад!

— Вас ист «гад»? — заинтересовался тот.

Находившийся при этом переводчик из пленных, не моргнув глазом, объяснил:

— Гад, это почти то же самое, что гид, только показывающий не памятники древней культуры, а основные принципы новой культуры великой Германии.

— Зо? Дас ист гут. Карашо.

И опять «беглецкий» лагерь Хартсмансдорф. Опять допросы, избиения, карцер с черным крестом на дверях камеры. Это смертная камера, из которой люди идут только на расстрел или в гестапо, что почти одно и то же. Около двух недель ожидаем смерти. Но вместо ожидаемой безносой появляются три молодчика в штатском, и я вместе с Иваном из пленных превращаемся в политических заключенных. Крытая арестмашина — и мы в гестапо в городе Хемнице. В глубоком подземелье нас разбросали по разным бетонированным одиночным камерам с железными скобами в стенах и стоком посреди пола, скорее для крови, чем для воды. Даже сквозь массивные стены все время доносятся леденящие душу вопли. Помню, как шел на допрос, до боли стиснув зубы, с твердым решением не кричать. Но кричать пришлось. Уж очень опытными оказались следователи и очень велико было их желание найти в моем лице агента Коминтерна. Раскаленное железо, хруст костей левого мизинца в специальном станке, иголки под ногтями и темнота. Темнота и тогда, когда пришел в сознание в одиночке, мокрый до нитки на мокром полу. Потом городская тюрьма в том же Хемнице, месяц отдыха на «поправку» здоровья и подготовку к новым мучениям, и опять побег с пятого этажа по связанным одеялам. Кто бы мог предположить, что один из заключенных поляков сразу же даст знать дежурному надзирателю? И вот тревога, мотоциклы, полицейские машины, собаки-ищейки, погоня по городу, через сады и дворы, чердаки, и опять допрос в гестапо. Очнулся с кандалами на ногах. Ночью тюремная машина, клетка тюремного вагона, тюрьма в городе Галле, опять тюремный вагон, тюрьма в городе Лейпциге, опять этап, тюрьма в городе Веймаре, опять тюремные автомашины и ворота Бухенвальда.

УРОКИ ИСТОРИИ

Сергей Котов небольшого роста. Крупная голова, несколько втянутая в плечи, кажется еще больше и шире от ежика волос по бокам «штрассы» — простриженной просеки от лба до затылка. За большими роковыми очками колючие черные глаза, постоянно изучающие, словно старающиеся проникнуть в самую суть собеседника, чтобы рассмотреть его изнутри, с изнанки. Такие глаза бывают у опытных педагогов, у врачей и, должно быть, у опытных следователей. Товарищи добродушно называют его — «наш Мацуоко», так как по первому впечатлению он несколько напоминает японца. Его очень уважают и почему-то побаиваются. Мало кто знает, что затертые до дырок кусочки бумаги со сводками Совинформбюро вышли из его рук. Бывало, что написанная под его диктовку бумажонка, пройдя сотни рук, таинственно и доверительно совалась к нему в руку.