В подполье Бухенвальда
Шрифт:
— Сынок, принеси-ка ломик, а то нам не поднять эту проклятущую, — и дед толкает ногой шпалу, глубоко увязнувшую в грунте. Андрейка срывается с места и бегом мчится к инструментальной, предусмотрительно огибая ее с противоположной стороны от завтракающих эсэсовцев. Взвалив на слабые плечи тяжелый лом и придерживая его обеими руками, он забывает, что за углом завтракают эти «сверхчеловеки» и, с разбегу свернув за угол, натыкается на рычащую овчарку. Отскочив от оскала белых клыков, он спотыкается и падает, уронив тяжелый лом.
— Унд дизе арбайтер [34] , — иронически кивает на него один из солдат.
— Ком, ком, майн либ юнге [35] , — манит его пальцем Эрнст, и когда он поднимается на ноги,
Андрейка недоверчиво пятится назад.
— Ком хирхер [36] , — кричит Эрнст, и его глаза темнеют, становятся злыми, еще резче прорезываются складки в углах рта.
34
И это рабочий. (Нем.)
35
Подойди, подойди, мой милый мальчик. (Нем.)
36
Иди сюда. (Нем.)
Андрейка робко делает вперед два шага и протягивает руку. В то же мгновение кусок летит в сторону одной из собак, и захлопнувшимся капканом щелкают собачьи челюсти, хватая его на лету. Очень довольный, хохочет барон фон Кенигсфельд, ему вторят солдаты. Андрейка мучительно краснеет, смотрит на них полными слез глазами и, круто повернувшись, бежит в сторону деда Остапа. Эрнст вырывает у одного из солдат поводок собаки и издает короткий, свистящий звук:
— Пст! — Отпущенная овчарка в несколько прыжков догоняет Андрейку и прыжком сбивает его с ног. Вскочив на ноги, мальчик молча отбивается своими деревянными колодками и, по-видимому, случайно удар его ноги попадает по горлу собаки. Овчарка падает на передние лапы и воет, крутя головой и неестественно вытягивая шею. Подоспевший солдат с разбегу надевает Андрейке на голову узкое ведро и отскакивает в сторону, давая место спущенным с поводков озверевшим псам. Все смешивается в сплошной: крутящийся на земле клубок. Визг, рычание, хрип и неистовый хохот Эрнста и эсэсовцев сливаются в жуткую адскую какофонию, и никто не видит, как с насыпи, пригнувшись и по-горилльи свесив впереди себя длинные руки, бежит дед Остап, никто не видит, как он, подхватив уроненный Андрейкой лом, сначала бросается к рычащему клубку, но потом, передумав, круто поворачивается назад и, как копье, со страшной силой бросает лом в Эрнста. Тяжелое оружие с хрустом пронзает грудь барона фон Кенигсфельда повыше орденской ленточки и пришпиливает его тело к стене инструменталки. Эрнст удивленно распахивает глаза, хватается руками за конец лома, торчащий у него из груди, и как-то устало опускается на него головой, роняя пилотку с волнистых белокурых волос. А дед Остап в это время бросается в клубок псов, рвущих Андрейку, но помощь его опоздала. Первый опомнившийся от неожиданности эсэсовец длинными автоматными очередями хлещет по деду Остапу, по собакам, по тому, что осталось от растерзанного Андрейки, потом к нему присоединяются другие эсэсовцы и исступленно строчат по неподвижной, уже бесформенной массе клочьев мяса, крови, собачьей шерсти и лохмотьев из полосатой материи.
Через два дня после трагической гибели Андрейки на совещании интернационального центра представители русской секции Николай Кюнг и Николай Симаков в категорической форме поставили вопрос о необходимости взять детей под особый надзор и защиту организации. Случай с Андрейкой был не единственным, а неорганизованная помощь детям давала мало результатов. Маленькие узники от шести лет и старше поступали из разных стран Европы. Вместе с родителями их вырывали из теплых домов Франции, Венгрии, Румынии, Польши и под душераздирающие вопли разъединяли отцов, матерей, детей, стариков, разбрасывая их по разным лагерям. Много маленьких узников сгорело в крематориях Освенцима, Майданека, Бухенвальда. Оставались в живых только те, которых в момент прибытия удавалось спрятать от глаз палачей, и они, избежав «селекции», то есть сортировки на годных для работы и негодных, оставались жить как обычные узники, а следовательно, должны были работать на благо «третьей империи», отрабатывая свое право на жизнь. Дети коммунистов, партизан,
офицеров и политработников, юные участники партизанской борьбы, они чувствовали всю непрочность своего существования и, несмотря на это, держались с удивительным мужеством, стойкостью и с полуслова понимали малейшие намеки старших товарищей.По настоянию Кюнга и Симакова интернациональный центр решил сконцентрировать всех детей на восьмом блоке, отгороженном от остального лагеря проволочным забором, а блоковый — австрийский антифашист Франц Лайфер обещал приложить все силы и использовать все возможности, чтобы облегчить существование маленьких узников. И без скрипа, без шума заработала подпольная машина. Через возглавляющего шрайбштубу немецкого коммуниста Вилли Сейфера, через Эрнста Гаусмана, через капо ревира Эрнста Буссе, через коммунистов-блоковых удивленных ребят буквально выдергивали из тяжелых рабочих команд и переводили на работу в кухню, на склады, в госпиталь, а самых маленьких полностью освобождали от работы, регулярно снабжая шонунгами через ревир.
Николай Кюнг с присущей ему кипучей энергией и напористостью бегал по блокам, доказывал, просил, уговаривал или просто приказывал. При всей своей истощенности за эти дни он умудрился еще больше похудеть, но все же добился своего. При помощи сети политработников отдела Сергея Котова в разное время на разных блоках возникали разговоры примерно одинакового содержания. Обычно после отбоя, когда в спальнях собирался весь флигель, в темноте раздавался голос:
— Ребята, а ну, минуточку. — И в наступившей тишине, как тяжелые камни, падали слова правды о страшной участи детей в Бухенвальде.
— Неужели мы не люди, неужели забыли своих детей или младших братьев и сестренок? Неужели допустим, чтобы на наших глазах пацаны помирали с голоду? На всех блоках решили раз в неделю сократить немножко свой паек, чтобы часть хлеба и баланды пошла на восьмой блок.
Наступало молчание, потом слышался неуверенный голос кого-нибудь из возражающих:
— Так ведь сами пухнем с голоду. Ноги еле таскаем, а нам ведь еще работать нужно, — и тут же фейерверком вспыхивает и искрится возмущение.
— А ну заткнись, нытик!
— Ишь, какой работяга нашелся. А ты работай поменьше да приберегай силу, не на свой колхоз работаешь.
— Тоже мне, стахановец на чужого батьку!
— Да у него, выродка, наверное, и детей никогда не было!
— И не будет, если еще раз пикнет. Придушу гада.
— Да что вы, ребята? Да я ничего, не против. Раз надо, значит надо.
— Ну то-то, сразу сознательным стал.
— Ну так как же, ребята?
— Да чего там «как же», что мы, фашисты, что ли?
— Давай, раз надо. Выдюжим.
— Больше терпели, меньше осталось.
— Эх, рвануть бы…
— А ну замолчи!
— Значит, решили?
— Решили!!! — многоголосо ревет вся спальня, осознав благородство своего поступка, и штубендинсту долго приходится успокаивать растревоженных людей.
Через месяц случайно встречаю около кухни старого знакомого Якова Никифорова. За это время он успел отрастить новые усы и имеет вид лихого донского казака.
— Чего не заходишь в наш «институт?» — спрашивает Яков.
— В какой институт? — не понимаю я.
— Да ко мне, на восьмой блок, я теперь там работаю.
— Кем? Штубендинстом?
— Не то штубендинстом, не то артистом, не то нянькой. Заходи, посмотришь.
— Зайду, обязательно зайду. Сегодня же, — и, освободившись от работы, я отправился на восьмой блок.
Около ворот проволочного забора стоят два мальчика лет по 12—14 и оживленно разговаривают. Один из них, по-видимому, дежурный у ворот, испытывающим взглядом изучает мою особу, а его собеседник, стоящий ко мне спиной, иногда в разговор ввертывает словечки, не подходящие для его возраста. Мне слышно, как дежурный, не меняя выражения лица, тихо говорит:
— А ну перестань. Не видишь, старик идет.
Его собеседник оглядывается на меня и смущенно замолкает. Я тоже оглядываюсь назад, ожидая увидеть старика, но там никого нет. С огорчением догадываюсь, что старик — это я, а мне еще и тридцати нет. Открытие неприятное, но ничего не поделаешь.
— Вам кого? — спрашивает дежурный, когда я останавливаюсь у ворот.
— Позови, сынок, штубендинста. Скажи, Валентин пришел.
— А ну, быстренько, — командует дежурный, и его собеседник стремглав несется в блок. Вместо Якова ко мне выходит старший штубендинст блока Володя Холопцев.