В поисках Дильмуна
Шрифт:
Здесь мы нашли горшки с острым ребром вокруг ту-лова (так называемые «окиленные» сосуды) и с плоским фланцевидным венчиком. Сами по себе они не поддавались датировке. Зато найденный нами в кургане № 20 вместе с двумя горшками, тремя бронзовыми мисками и орнаментированным стеатитовым блюдом бронзовый меч был нам знаком. Меч — короткий, всего 42,5 сантиметра, с плоской рукояткой, имеющей выемки с обеих сторон для крепления деревянных зажимов. В месте соединения головки и клинка — два полукруглых выреза, а под ними, в верхней части клинка, — выпуклый орнамент в виде двух концентрических кругов. Подобные мечи известны на Ближнем Востоке. Их находили на севере Сирии, в Южном Туркестане, но чаще всего — в Луристане на северо-западе Ирана, где они встречаются вместе со знаменитыми луристанскими бронзами — украшениями в «зверином стиле» и предметами конской
Во всяком случае, теперь у Омана начала вырисовываться доистория[54]. Мы располагали двумя четкими привязками: «культурой Умм ан-Нар» на побережье (около 2Б00 г. до н. э.) и хафитскими курганами в Бурайми (примерно на тысячу лет моложе). Однако можно ли основывать гипотезы на столь зыбкой почве? Названные пункты разделены дистанцией в полтораста километров; была ли между ними историческая связь? Может, селение на Умм ан-Наре служило совсем недолго колонистам с другой, иранской стороны Персидского залива: пожили здесь несколько десятков лет и удалились, не вступая в контакт с коренным населением внутренних областей. Если вообще в ту пору кто-то жил в этих областях.
«Круглое сооружение» внесло в этот вопрос ясность. В 1962 г. один из людей шейха Зайда возил к нему Кнуда Торвильдсена и Арне Торстейнссона. Оно располагалось в противоположном от курганов конце оазиса, между селением Хили и возвышающейся дальше на север первой грядой Маскатских гор, в окружении уже знакомых нам кустарниковых зарослей. С виду — нечто вроде маленького Стоунхенджа: неровное кольцо из больших каменных плит, причем только одна плита еще стояла на ребре, а все остальные лежали плашмя. Диаметр круга — около двадцати двух метров (у каменного кольца Стоунхенджа — тридцать семь метров), и составляющие его камни отличались внушительными размерами. Длина стоящего камня — сто восемьдесят сантиметров, высота — сто двадцать, а некоторые из упавших плит были еще больше. Первоначальная длина двух разбившихся на три части камней в противоположных концах Кольца Составляла без малого три метра; в центре у них было входное отверстие в виде округлого треугольника. Уже по этому признаку мы предположили, несмотря на различия в конструкции, что перед нами гробница такого же вида, как на Умм ан-Наре.
Это предположение подтвердилось в следующем году, когда Ене Оруп и Вагн Колструп провели предварительное исследование, одновременно раскапывая хафитские курганы — по одному в день. Поверхность низкого холмика, на котором лежали большие плиты, была усеяна черепками знакомой нам по гробницам Умм ан-Нара серой и красной посуды с черной росписью. А в 1964–1965 гг. Ерген Лунд раскопал все сооружение.
Серая посуда с росписью и врезными узорами из «круглого сооружения» в Бурайми (гробница умманнарского типа); правда, подвесной сосуд внизу слева — из красной глины. У этих сосудов есть четкие параллели на Умм ан-Наре и в Иране
Работы в Бурайми производились в «полсезона», что на практике редко означало больше месяца. Разбивка лагеря на Умм ан-Наре, свертывание его для переброски в Бурайми, окончательная упаковка и отправка ящиков с материалами — все это происходило на побережье, и сами раскопки на Умм ан-Наре всегда затягивались на более долгий срок, чем было предусмотрено. На Бурайми всякий раз оставалось слишком мало времени.
В эти годы характер наших работ на Умм ан-Наре изменился. Мы уже перестали копать гробницы, перешли на городище на низком гребне метрах в ста К востоку от некрополя. Больших надежд на это городище мы не возлагали. У нас даже не было уверенности, что оно относится к одному периоду с гробницами. К тому
же местами проступала голая скала — стало быть, мощность пласта невелика. Начали копать на южном конце гребешка, где на поверхности просматривались очертания каменных стен постройки с одним помещением.Конструкция нехитрой на первый взгляд постройки поразила нас своей добротностью. Защищенная почвой часть стен состояла из известняковых блоков на растворе; высота кладки здесь достигала метра. Далее мы обнаружили два дверных проема, причем из помещений за ними был ход еще и в другие комнаты. В общем до конца сезона нашему взору предстал большой каменный дом площадью около трехсот квадратных метров, с семью прямоугольными помещениями, шириной три и длиной до десяти метров. Нам пришлось пересмотреть свое представление о примитивных рыболовах предысторического Абу-Даби. Во всей столице княжества не нашлось бы столь роскошной постройки, исключая дворец шейха.
В последующие два года (те же годы, когда раскапывалось «круглое сооружение» в Бурайми) мы раскопали еще два участка городища на Умм ан-Наре — в центре и на северном краю. В обоих случаях нам встретились добротные просторные каменные дома. Естественно, они были наполнены мусором, и он позволил нам узнать побольше об этом неожиданно внушительном селении и его жителях.
Прежде всего мы установили, что именно они сооружали гробницы: в домах лежала та же расписная керамика, что и в курганах. Но когда траурное шествие направлялось на кладбище, родичи покойного уносили из дома самые красивые сосуды. Изящные изделия, которыми изобиловали захоронения, в жилищах попадались нам редко, здесь преобладала более грубая, толстостенная керамика, черепки широких сосудов с отогнутым верчиком, украшенных иногда нехитрой черной росписью, иногда волнистыми ребрами.
Найденное нами костяное пряслице говорило о знакомстве с прядением и ткачеством; две-три зернотерки свидетельствовали, что здесь получали муку из какого-то зерна. Однако множество грузил (продырявленных кусков местного известняка) и с полдюжины рыболовных крючков из меди позволяли заключить, что одним из главных занятий оставалось рыболовство. Это подтверждалось и большим количеством рыбьих костей наряду с костями разных животных. Когда этот материал был передан на исследование зоологам в Копенгагене (оно еще не совсем завершено), нас ожидали два сюрприза. Костей домашних животных — коз, баранов, коров — оказалось очень мало, значительно меньше, чем костей верблюдов и газелей. Подавляющее большинство материала, около восьмидесяти процентов, составляли кости дюгоня.
Дюгонь — похожее на тюленя большое животное, которое, как полагают, дало пищу легендам о морских девах, — ныне встречается в Персидском заливе чрезвычайно редко. Я уже рассказывал, как Тим потчевал нас мясом дюгоня, когда в 1958 г. мы впервые посетили Абу-Даби. С тех пор я за десять лет видел только один скелет, да слышал про рыбака, поймавшего сетью двух дюгоней. Четыре тысячи лет назад эти животные здесь, видимо, были так же многочисленны, как в Арктике тюлени, и служили основной пищей для жителей прибрежного селения.
Вторым сюрпризом был верблюд. Правда, не совсем неожиданным. В 1961 г. на третьем году раскопок на Умм ан-Наре наш отряд вернулся к большой гробнице, оставленной Могенсом Эрснесом в первом году, когда все усилия были сосредоточены на выявлении конструкции одного из курганов. Гробница оказалась почти точной копией того кургана, если не считать одно дополнение. Две упавшие плиты наружной кладки (судя по расположению, они первоначально стояли по бокам южного входа) были украшены барельефами животных. На одной плите изображен бык, притом с прямой спиной, а не индийский горбатый, какого мы увидели на керамике, на второй — орикс и верблюд. И вот теперь мы нашли еще верблюжьи кости.
Это интересно потому, что верблюд довольно поздно появляется в ряду домашних животных. В Двуречье и Сирии, в Палестине и Египте его не знали приблизительно до 1500 г. до н. э., когда арамейские захватчики из внутренних районов Аравии вторглись верхом на верблюдах в плодородные области на севере.
Подобно большинству общих выводов в археологии, и это утверждение нуждается в дополнительных доказательствах. Известна медная булавка из древнейших слоев Ура, соответствующих так называемой Убейдской культуре, украшенная совершенным, хотя и миниатюрным изображением опустившегося на колени верблюда. Дальше мы еще встретимся с Убейдской культурой, притом в контексте, который, возможно, подчеркнет значение упомянутой булавки.