В пучине гражданской войны. Карелы в поисках стратегий выживания. 1917–1922
Шрифт:
– культурно-просветительная деятельность: расширение школьной сети, организация лекционной деятельности, создание библиотек;
– силовые методы воздействия: депортации финских активистов из Карелии, аресты и высылки местных членов Союза беломорских карел, изъятие пропагандистской литературы, усиление полицейского режима в карельских районах.
Несмотря на усилия российских властей, никаких принципиальных сдвигов в улучшении положения карельских крестьян не произошло, ибо на экономические мероприятия не хватало денег (наиболее показательными выглядят многолетние, но тщетные попытки получить финансирование на постройку железной дороги), а церковные и просветительские тормозились боязнью хотя бы частичного использования карельского языка, который стал бы, по мнению деятелей школы и церкви, проводником финского влияния [121] . Карельское население по-прежнему ощущало себя забытым, хотя степень «забытости» различалась в зависимости от принадлежности к разным губерниям. Карелы Олонецкой губернии были в сравнительно лучших условиях по сравнению с беломорскими карелами, так как у олончан было земство, сильно помогавшее развивать дорожное, медицинское, ветеринарно-агрономическое и школьное дело. Но и земство не спасало от отсталости. В земском издании Олонецкой губернии за 1910 год писалось: «На всей губернии лежит отпечаток какой-то заброшенности, безжизненности. Особенно резко это выступает в пограничных с Финляндией местах. Переехали вы границу, и вы точно переселились куда-то далеко, в другую страну» [122] . Ситуация в Беломорской Карелии была ещё хуже: бездорожье распространялось
121
О попытках российской власти противостоять финскому влиянию см. подробно: Витухновская М. Указ. соч.
122
Материалы по статистико-экономическому описанию Олонецкого края. С. 424.
123
Никольская Р. Ф., Сурхаско Ю. Ю. О карельской народной медицине: Рациональное и «иррациональное» в традиционном врачевании // Обряды и верования народов Карелии: Человек и его жизненный цикл / науч. ред. И. Ю. Винокурова, Ю. Ю. Сурхаско. Петрозаводск, 1994. С. 104.
124
Чирков И. Ухтинский приход в религиозно-нравственном и бытовом отношении // Архангельские губернские ведомости. 1908. № 88. С. 3. Цит. по: Пашкова Т. В. Государственное здравоохранение и народная медицина в карельской деревне в конце XIX – начале XX века // Учёные записки Петрозаводского государственного университета. Сер. Исторические науки и археология. 2015. № 3. Т. 2. С. 13.
Экономическая отсталость и оторванность основной части карельских регионов от развитых центров, архаичность ведения хозяйства, почти полное отсутствие модернизационных импульсов привели к замедлению здесь процессов социальной дифференциации. Социальная стратификация карельской деревни, к сожалению, почти совсем не изучена, однако, насколько мы можем судить по воспоминаниям карел и некоторым историческим трудам, в Олонецкой губернии расслоение шло быстрее, чем в Кемском уезде Архангельской губернии. Беломорские карелы представляли собою достаточно однородную в экономическом отношении группу со стабильно низким уровнем жизни. Прокормиться крестьянским хозяйством было невозможно, и основная часть населения занималась, в дополнение к традиционным занятиям, отхожими промыслами (главным образом лесозаготовками и коробейничеством). Впрочем, почти в каждом поселении была небольшая группа зажиточных крестьян, наживших состояние торговлей или каким-либо промыслом. В карельских районах Олонецкой губернии имущественное расслоение было выражено более отчётливо, и зажиточных хозяев было больше. В своих воспоминаниях крестьянин села Святнаволок Петрозаводского уезда М. В. Ларионов отмечает, что наиболее значительную группу составляло «бедняцко-батрацкое» население, середняков было немного и они были мало активными, но «ещё более малочисленная верхушка деревни – кулацкая прослойка была весьма активной…» [125] Различие в социальной стратификации беломорских и олонецких карел отразилось, в частности, и на выбираемых карелами в послереволюционный период стратегиях, о которых мы будем говорить далее.
125
НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 20. Д. 36. Л. 1.
Заброшенное положение края, отрезанность его от российских центров, культурная чуждость не могли не сказаться на отношении карел к России и русской власти. Документы показывают большую степень их отчуждённости, свидетельствуют об отношении карел к России как к чуждой территории, связанной с ними лишь искусственно. Об этом в 1908 году писал олонецкий губернатор Н. В. Протасьев: «Этот искони русский край [Повенецкий уезд. – Примеч. авт.], несомненно, тяготеет к Финляндии – с нами существует только искусственная связь. Тамошняя культура находится в 40 верстах, а наша на расстоянии 400 вёрст» [126] .
126
НА РК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 106/61. Л. 24.
То, что карелы ощущали свой регион обитания особым, отдельным от России, показал ещё в 1879 году финский «открыватель Карелии» Август Вильгельм Эрвасти в рассказе о своей поездке в Беломорскую Карелию. Когда финские путешественники с карельскими проводниками пересекли границу, один из финнов заметил: «Ну вот, теперь мы в России!». Но карелы в один голос ответили ему: «Не в России, а в Карелии!» («Ei Ven"ahell"a, vaan Karjalassa!») [127] . Подобное же ментальное отделение России от Карелии отмечалось и русскими наблюдателями: когда олонецкий учитель П. Покровский описывал в 1870-х годах быт карел Горского прихода, он отмечал, что они называют соседний Лодейнопольский уезд с русским населением «Русью», в отличие от их собственного региона – «Карьялы» [128] .
127
Ervasti A. E. Muistelmia matkalta Ven"aj"an Karjalassa kes"all"a 1879 / toim. P. Laaksonen. Helsinki, 2005. S. 31.
128
Пашков А. М. Краеведческое изучение олонецких карел сельскими учителями в 1870-е годы // Историография и источниковедение отечественной истории: сб. науч. ст. СПб., 2005. Вып. 4. С. 136.
Представляется, что наиболее точно характер национального самосознания карельского населения Северо-Запада России в начале XX века определяет формула «народный протонационализм», предложенная Эриком Хобсбаумом. Исследователь понимает под протонационализмом «определённое чувство коллективной принадлежности», основанное на различных формах массовой идентификации. Хобсбаум признаёт, что понимание истинной сущности народного протонационализма – вопрос необыкновенно сложный, ибо требует проникновения в мысли и чувства людей неграмотных, неспособных отчётливо осознать и сформулировать свою принадлежность к той или иной общности [129] . Тем не менее он предполагает, что в основе этого типа коллективной идентичности может лежать массовая культурная идентификация с определённым языком, идея общего происхождения, то есть единства некой этнической группы («чувство племени»), общие обряды и ритуалы, а также религия, – хотя, отмечает Хобсбаум, отождествление религии и этноса существует далеко не везде [130] .
129
Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 74–77.
130
Там же. С. 84, 101, 110–111, 115.
Те немногие свидетельства о характере идентичности карел, которыми мы располагаем, позволяют судить о том, что в основе сплочённости этой группы лежало несколько факторов: культурная и языковая общность, «чувство племени», а также ощущение цельности своего региона, окружённого «чуждыми» по вере (финны) или по культуре и языку (русские) народами.
Наиболее ярко этот этно-региональный тип идентичности проявляется в письмах карел, взятых на службу в русскую армию и вынужденных подолгу находиться вдали от дома, в русских регионах страны. Окружённые иноязычным, культурно и этнически чуждым населением и сослуживцами, карелы чувствовали себя заброшенными
на чужбину, и только близость соплеменников могла скрасить это ощущение оторванности от родины. Вот фрагменты некоторых из писем, написанных родственниками уже известному нам Пааво Ахаве:– Иван Афанасьев из Новгорода, 2 февраля 1898 года: «…да с деньгами-то я справлюсь, а вот сложнее справиться с печалью, посмотрите, кругом иноязычный народ! Очень это грустно, как я по-русски не говорю ни слова, смотрю только в рот как баран на новые ворота». [131] Тот же Иван: «…я сейчас совершенно среди русаков, карельского говора совсем не слышно…» [132] ;
– двоюродный брат Ахавы Савва Афанасьев (Самппа Ахава) из Новгорода, 14 января 1904 года: «Как не знаешь языка да не понимаешь из их речей ничего […] так это, правда, грустно!» [133] ;
– Оскари (Ристо) Тихонов из Твери, 23 мая 1915 года: «Нас здесь много карел, все ухтинцы […] Немного здесь грустно, когда подумаешь о вольной жизни. Здесь же чужая власть…» [134] В других письмах Оскари постоянно отмечает, служат ли рядом другие карелы, здоровы ли они, передаёт от них приветы.
131
KA. Ahavan kokoelma. Kansio 24:8. Перевод М. Витухновской-Кауппала.
132
Ibid.
133
KA. Ahavan kokoelma. Kansio 22:2. Перевод М. Витухновской-Кауппала.
134
KA. Ahavan kokoelma. Kansio 25:21. Перевод М. Витухновской-Кауппала.
«Протонациональное» самосознание карел сформировалось во многом вследствие их ощущения своей чуждости как восточным, так и западным соседям – русским и финнам. Ни Россия, ни Финляндия не представлялись им родиной. «Своим» регионом, домом была для них «Карелия-матушка», как позже называли свой край в письмах карельские беженцы.
Может быть, наиболее ярко выразила эту карельскую самоидентификацию речь «70-летнего старика Данилы Микиття» на собрании деревни Поньгама летом 1918 года, когда расположившиеся там финны пытались получить резолюцию о желании сельчан присоединиться к Финляндии. Эта речь зафиксирована в воспоминаниях Ивана Лежоева, хранящихся в архиве карельского писателя Я. В. Ругоева:
«Дорогие господа! Уже 70 лет я прожил, и как только попадал в Финляндию, меня иначе не называли как рюсся, а в России в Кеми кто-то называл чухной, а кто-то – карел (кореляка) […] так чёрт побери зачем ещё бумагу марать […], если финнам и так ясно, что мы карелы […] и у нас карельских мужиков дубины, и мы пойдём в леса […] и если придёт кто-то мешать нам работать, я смогу этой дубиной защитить себя» [135] .
Глава 3
Карелия между Февральской и Октябрьской революциями
135
НА РК. Ф. P-3716. Оп. 1. Д. 856. Л. 38. Воспоминания Ивана Лежоева хранятся также в НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 20. Д. 139.
3.1. Февральская революция и национальный вопрос
Февральская революция 1917 года стала катализатором многих политических процессов, развивавшихся в России в предшествовавший период. Наряду с преобразованием политического устройства страны не менее бурно и стремительно шло развитие национальных движений и обособление национальных регионов. Толчком к эмансипации национальных окраин послужили принятые Временным правительством политические реформы: отмена дискриминационных ограничений для меньшинств и уравнение всех граждан страны в их правах. Изменение политического климата в стране, обретение гражданских свобод наряду с ослаблением легитимности власти привело к высвобождению центробежных сил. Меньшинства начали проявлять тягу к эмансипации. Не случайно национальный вопрос обсуждался как на «низовом», региональном уровне, так и в Петрограде. Каждая из значимых партий сформулировала свои подходы к национальному вопросу и грядущему региональному и национальному устройству России. Причём весной и летом 1917 года ведущие партии высказались по преимуществу за предоставление меньшинствам культурно-национальных автономий, хотя региональное устройство России виделось различным политическим силам по-разному [136] .
136
См. об этом подробнее: Красовицкая Т. Ю. Этнокультурный дискурс в революционном контексте февраля-октября 1917 г. Стратегии, структуры, персонажи. М., 2015. С. 18–33.
Повсеместно активизировалась деятельность националистических организаций. Как отмечает Т. Ю Красовицкая, «общероссийским партиям пришлось столкнуться с лавинообразно возникающей массой „этнических“ партий» [137] . В национальных регионах страны нарастало автономистское движение, приведём несколько примеров. В июне 1917 года украинская Центральная Рада провозгласила автономию Украины. Такое же требование выдвинули молдавская национальная партия и мусаватистское движение Азербайджана, а в июле 1917 года в Казахстане была создана партия Алаш, выступавшая за национально-территориальную автономию. О национально-культурной автономии заявляли народы Поволжья и Сибири. В самых разных частях империи созывались национальные съезды. Центробежные тенденции коснулись и армии. Деникин вспоминал: «С началом революции и ослаблением власти проявилось сильнейшее центробежное стремление окраин, и наряду с ним стремление к национализации, то есть расчленению армии. […] Начались бесконечные национальные военные съезды. Заговорили вдруг все языки: литовцы, эстонцы, грузины, белорусы, малороссы, мусульмане – требуя провозглашённого „самоопределения“ – от культурно-национальной автономии, до полной независимости включительно» [138] . Процессы суверенизации, проходившие во многих национальных регионах империи, широко изучаются, и посвящённая им литература весьма обширна [139] .
137
Там же. С. 34–35.
138
Деникин А. И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии (февраль-сентябрь 1917 г). Париж, 1921. Т. 1. С. 196–197.
139
См. например: The Ukraine, 1917–1921: a Study in Revolution / ed. J. T. von der Heide, T. Hunczak. Cambridge, 1977; Upton A. F. The Finnish Revolution 1917–1918. Minneapolis, 1980; Юлдашбаев Б. Х. Национальный вопрос в Башкирии накануне и в период Октябрьской революции. Уфа, 1984; Suny R. G. The Making of the Georgian Nation. Bloomington, 1988; Исхаки Г. Идель-Урал. Казань, 1991; Аманжолова Д. А. Казахский автономизм и Россия. М., 1994; Тагиров И. Р. История национальной государственности татарского народа и Татарстана. Казань, 2000; Кульшарипов М. М. Башкирское национальное движение (1917–1922). Уфа, 2000; Майдурова Н. А. Горный Алтай в 1917 – первой половине 1918 гг. (от Горной Думы к Каракоруму). Горно-Алтайск, 2002; Алексеев Е. Е. Национальный вопрос в Якутии (1917–1972). Якутск, 2007; Нам И. В. Национальные меньшинства Сибири и Дальнего Востока на историческом переломе (1917–1922). Томск, 2009; Каземзаде Ф. Борьба за Закавказье (1917–1921). Стокгольм, 2010; Русанов В. В. Национальный суверенитет и процессы суверенизации Горного Алтая (в первой четверти XX века). Барнаул, 2010; Сушко А. В. Процессы суверенизации народов Сибири в годы Гражданской вой ны. Изд. 2. М., 2014; Smele J. D. The ‘Russian’ Civil Wars, 1916–1926. Ten Years That Shook the World. Oxford, 2015.