В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

– Дедушка!
– бросаюсь я к нему на шею.
– Миленький!

Это тот дедушка мой, папин отец, о котором папа рассказывал вчера вечером Ивану Константиновичу и маме. Тот дедушка, который, урезывая себя и бабушку во всем, добился университетского образования для всех своих семерых сыновей.

– Дедушка пришел!
– прыгаю я вокруг него.

– Дедушка пришел, - подхватывает дедушка, - не с пустыми руками: он принес внучке подарок!

И на протянутой ко мне широкой дедушкиной ладони я вижу... отличный перочинный ножик!

Пока идут препирательства из-за того, нужен девочке ножик или не нужен, и вопли Юзефы, что этим ножиком я обязательно отрежу себе нос, папа снова смотрит на часы.

– Без десяти минут девять... Пора!

И одновременным движением мама берется за свою шляпку, а Юзефа набрасывает на голову платок. Дедушка тоже берет шляпу и палку.

– Куда?
– прищуривается папа.
– Куда вы все собрались? Вы хотите проводить ее в институт? "За ручку" - да? Может, еще на руках понесете ее?

– Так яна ж маленькая...
– жалобно возражает Юзефа.

– Она уж не маленькая!
– твердо отрезает папа.
– Она идет учиться.

– Яков...
– нерешительно начинает мама.

Но папа властно перебивает ее.

– Она пойдет одна. И - все.

– Но она может попасть под извозчика...

– Непременно!
– гремит папа.
– Если она привыкнет, чтобы ее водили "за ручку", она непременно попадет под извозчика в первый же раз, как очутится на улице одна. Она должна учиться быть взрослой.

Юзефа с сердцем срывает с головы платок и убегает на кухню. Там она - я знаю - плюнет в сердцах и заплачет:

– Нехай дитя зарежется... нехай яво звозчик задавит - им что.

Но мне папины слова очень нравятся.

– Ты сегодня пойдешь своей дорогой... Понимаешь, Пуговка? И с тобой не будет ни мамы, ни меня, ни дедушки, ни Юзефы, ни мадемуазель Полины никого. Ты сама будешь отвечать за все, что делаешь. И не держаться за мамину юбку или за Юзефин фартук... Сама надевай ранец! Не помогайте ей! сердится папа.
– Ну вот, молодец! А теперь попрощайся, и в добрый час...

Все провожают меня в переднюю. Все, кроме Юзефы, которая заперлась на ключ в кухне и, наверно, горько плачет.

Я через дверь прошу ее выйти, но она не откликается.

У мамы полные глаза слез. Поль крепко жмет мне руку.

– Бонн шанс! (Счастливо!) - говорит она мне и тихо, на ухо, добавляет: - Твой отец сказал тебе все, что я думаю... Как будто он читал мои мысли!

Дедушка обнимает меня.

– Другой твой дедушка, отец твоей мамы, - он был ученый человек!
– он бы тебе сегодня сказал, наверно, какую-нибудь "алгебру"... Или что "птичка божия знает", или что она, бедная, чего-то там не знает... Ну, а я - простой дедушка. И я тебе только скажу: будь здорова, будь умная и будь хорошая. Больше я от тебя ничего не хочу!

Я берусь за ручки двери. Сейчас уйду.

– Стой, стой!
– вдруг спохватывается папа и быстро уводит меня в свой кабинет.
– Помни: не врать! Никогда не врать!

И, погрозив перед моим носом своим разноцветным "хирургическим" пальцем, с которого уже невозможно смыть следы йода и ляписа, папа поворачивает меня за плечи и подталкивает в переднюю.

– Вещи-и-и!
– раздается вдруг из кухни рыдающий голос Юзефы.
– Вещи берегчи надо: за них деньги плачены, не черепья!

Выйдя на улицу и задрав голову, я смотрю наверх, на наши окна. В них папа, мама, дедушка. В окне нашей комнаты - Поль и Кики, мечущийся в своей клетке. В окне кухни - распухшее от слез лицо Юзефы. Папа многозначительно поднимает свой пестрый указательный палец, это означает: "Помни: не врать!" Я понимающе киваю папе и всем. Юзефа машет мне чайным полотенцем и кричит:

– Вещи... И через улицу ходи остру-у-ужненько!

Я шагаю по улице. Не спеша, как взрослая. На витрины магазинов не гляжу. Даже на витрину магазина "Детский рай". Даже на окно кондитерской, где выставлен громадный фарфоровый лебедь; вся его спина густо нафарширована множеством крупных конфет в пестрых, бахромчатых бумажках - совсем как панталонцы у кур-брамапуток.

Я не смотрю по сторонам, не хочу отвлекаться от моего пути. Но, пройдя мимо кондитерской, я вдруг останавливаюсь. Я чувствую неодолимое желание ненадолго - совсем ненадолго, на две-три минуты!
– отклониться от прямой дороги, сделать ма-а-аленький крючок, чтобы повидать одного человека... Мне бы надо свернуть от кондитерской налево, а я иду направо, где сейчас же за углом находится чайный магазин известной фирмы "К. и С. Попов с сыновьями". В этом магазине у меня есть друг, и мне совершенно необходимо показаться ему во всем великолепии коричневого форменного платья, ученического фартука, моего нового ранца с книжками - ну, словом, во всей блеске. Этот друг мой китаец, настоящий живой китаец Ван Ди-бо. Его привезли в прошлом году специально для рекламы - чтоб люди шли покупать чай и кофе только в этот магазин. И покупатели в самом деле повалили валом. Всякий покупал хоть осьмушку чаю иди кофе, хоть полфунта сахару - и при этом глазел на живого китайца. Так и стоит с тех пор Ван Ди-бо в магазине с утра до вечера, рослый, статный, в вышитом синем китайском халате. Голова у него обрита наголо, только на затылке оставлены волосы, заплетенные в длинную косу ниже поясницы. Ох, мне бы такую!

Ван Ди-бо немножко говорит по-русски. Произносит он слова мягко, голос у него добрый, ласковый. И на всех покупателей, входящих в магазин, Ван Ди-бо смотрит умными раскосыми глазами и всем улыбается одинаковой казенно-приветливой улыбкой. Ведь он для того и нанят, чтобы привлекать покупателей!

Так же смотрел всегда Ван Ди-бо и на меня, когда я приходила с мамой в магазин. Ван Ди-бо кланялся нам, когда мы входили и выходили, и, пока продавец отвешивал и заворачивал нам товар, - а иногда это делал и сам Ван Ди-бо, он быстро научился этому нехитрому искусству, - Ван Ди-бо ласково улыбался нам, как всем покупателям.

Но однажды все неожиданно изменилось. Мама как-то обратила внимание на то, что у Ван Ди-бо очень грустный, совсем больной вид. Он улыбался, как всегда, но улыбка была вымученная, запавшие глаза смотрели страдальчески, лицо было в испарине. Мама спросила Ван Ди-бо, не болен ли он. Опасливо оглядываясь на управляющего магазином, Ван Ди-бо стал торопливо бормотать:

– Холесо... Се холесо, мадама...

Был уже вечер, торговый день кончался.

Управляющий надел пальто, шляпу и ушел из магазина. Тогда Ван Ди-бо оживился - он, видимо, боялся управляющего, - а продавец сказал маме, что у Ван Ди-бо на руке "гугля агромадная - от какая!" Сам Ван Ди-бо мялся, улыбка у него была похожа на гримасу, но показать маме свою больную руку стеснялся.

– От-т-то дурень!
– сердился на него продавец.
– Откусит барыня твою лапу, что ли?

Тогда мама предложила, чтобы Ван Ди-бо показал больную руку папе. Это, конечно, была очень правильная мысль, но... Тут встал новый вопрос: каким образом попадет Ван Ди-бо к нам на квартиру? Ему строжайше воспрещено не только выходить на улицу, но даже стоять на пороге магазина, где его может увидеть с улицы всякий и каждый. Управляющий ежедневно повторяет это Ван Ди-бо:

"Зачем тебя, китайсу, сюды привезли, а? Чтоб люди на тебя задарма шары пучили? Не-е-ет! Желаете живого китайсу видеть - пожалуйте-с! В магазин-с! Вошли, купили чего ни то, - вот он вам, живой китайса, смотрите в свое удовольствие!"