В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Ах, вы хоте-е-ели? Скажите, пожалуйста! Так вот, запомните: хотеть можно дома. А здесь надо слушаться. И - больше ничего. Ни-че-го! отчеканивает Дрыгалка, словно наступая ногой на мои ребячьи фантазии и испытывая от этого явное удовольствие.
– Ни-че-го! Поняли вы мои слова?
Стоящие около меня Меля и Маня смотрят на меня с испугом, как если бы я на их глазах упала в реку. Меля наступает мне на ногу - это чтобы я молчала и не спорила. Маня незаметно гладит пальцы моей опущенной руки.
– Вы меня поняли?
Дрыгалка стоит передо мной прямая, вытянувшаяся вверх, и правая рука ее, вся усыпанная коричневыми
– Вы меня поняли?
– настойчиво повторяет Дрыгалка.
Я молчу. Понимаю, что это молчание выглядит, как упрямство, как каприз, но не могу выжать из себя ни одного слова.
В классе очень тихо. Все девочки глядят на нас.
Несколько секунд мы с Дрыгалкой смотрим друг на друга, глаза в глаза. Эго - поединок...
Еще секунда - и я опускаю глаза.
– Поняли?
– в голосе Дрыгалки звучит торжество.
Чуть слышно, почти шепотом, я отвечаю:
– Поняла.
– Полным ответом!
– приказывает Дрыгалка.
– Полным ответом!
И я бормочу полным ответом:
– Евгения Ивановна, я поняла...
Это неправда. Я поняла далеко не все. Лишь много лет спустя я пойму, что это был только первый шаг Дрыгалки к тому, чтобы согнуть, искалечить меня так, как когда-то, вероятно, согнули, искалечили в такой же школе ее самое.
Но я не хочу этого! Мысленно я повторяю только одно слово:
"Папа... папа... папа..."
В этом слове очень многое. Это значит: "Видишь, папа, какая Дрыгалка злая тиранка?" Это означает: "Папа, ты бы, наверно, не опустил глаз, а я вот опустила, отвела их, как виноватая, хотя я ни в чем не виновата, я ничего не сделала плохого. Я - малодушная, да, папа?"
Дрыгалка уже отошла от меня. Она продолжает подбирать девочек и ставить их в пары по росту, но при этом она все еще говорит с величайшим презрением по моему адресу:
– Она хоте-е-ела сидеть по своему выбору! Скажите, пожалуйста! Она хоте-е-ела!
Меля быстро-быстро шепчет мне:
– Что ты с Дрыгой в разговоры лезешь! Ну какая, право, дурноватая, ей-богу... Смеешь-шься, шьто ли?
И быстро ускользает в сторону от меня.
Со мной в пару Дрыгалка ставит девочку - глаз ее не видно, они опущены вниз.
– Вот ваша пара!
Я так огорчена, что даже не смотрю на свою "пару" - ну ее! Не хочу ее видеть! При перекличке Дрыгалка назвала ее: "Кандаурова Екатерина" - вот все, что я о ней знаю. Какая-то она растрепанная, всклокоченная... Бог с ней совсем!
Издали я обмениваюсь взглядом с Маней и Мелей. Черные глаза Мани печальны, она тоже хотела быть моей "парой". Меля делает мне свирепое лицо. Я понимаю: это чтобы я не "лезла в разговоры", не спорила с Дрыгалкой.
Потом Дрыгалка рассаживает нас по партам - пара за парой, пара за парой. Девочки побольше ростом сидят на задних партах, девочки поменьше впереди. Потом Дрыгалка учит
нас вставать и кланяться при входе преподавателей. Плавно! Тихо! Бесшумно приподнимать пюпитр, не выпуская его из рук, чтоб он не стукнул о парту, затем снова садиться, все так же тихо и плавно.– Встаньте! Тихо-плавно... Садитесь! Тихо-плавно...
– командует Дрыгалка, и мы без конца встаем и садимся, встаем и садимся.
Нужно признать правду - к тому времени, как из коридора доносится звонок и свободный урок кончается, усилия Дрыгалки уже достигли порядочных успехов. Мы - уже не стадо, нестройное, разноростное, шумное, громыхающее пюпитрами. Мы - класс, построенный по росту, наученный тому, как надо отвечать полным ответом, как вставать, здороваться с "господами преподавателями" и плавно опускаться на место, не стуча пюпитрами, не шаркая ногами, не роняя на пол ни книг, ни тетрадей.
Все-таки звонок, возвещающий "маленькую перемену"- между первым и вторым уроком, - мы все воспринимаем как облегчение, как освобождение. Все мы - кто больше, кто меньше - изрядно "озябли" от холода, напущенного на нас Дрыгалкой и ее муштрой:
"Встать - сесть! Плавно-бесшумно! Сесть - встать! Плавно-тихо!"
Вряд ли которая-нибудь из девочек отдает себе ясный отчет в том, как сильно поразила ее эта первая встреча со школой. Но каждая из нас - даже, может быть, бессознательно - чувствует разочарование. Так вон он, значит, какой, этот институт! Ничего в нем нет увлекательного, все очень просто, даже чуть скучновато.
Во время первой перемены мы снова сходимся вместе - Меля, Маня и я. Взявшись под руки, мы ходим по коридорам. Меля ест булочку-розанчик (в булочных нашего города их называют "гамбурками") с копченой колбасой и поучает нас - "несмышьленышей":
– Не надо киснуть, пичюжьки... Конечно, Дрыга - она ж-жяба, ничего не поделаешь. Но ведь здесь и другие есть, не одна Дрыга!
"Ох!
– думается мне.
– Есть ли они здесь, эти "другие"?
Но на следующем уроке - рисования - мы с радостью видим одного из этих "других"!
В класс входит очень высокий, очень прямой старик, - и мы сразу смотрим на него радостными глазами уже потому, что он напоминает нам что-то очень веселое и желанное. На кого он похож? Ох, знаю, знаю - на деда-мороза! Если бы деда-мороза одеть в синий учительский вицмундир, вот и был бы наш учитель рисования! Только у деда-мороза нос картошкой, красный от декабрьского холода, а у нашего учителя рисования прекрасная голова, красиво откинутая назад, с красивым, прямым носом и зоркими, орлиными глазами. Волосы и борода у учителя седые, белые, только около рта они чуть-чуть отдают желтизной наверно, от табака.
– Здравствуйте, милые девицы!
– говорит дед-мороз в учительском вицмундире.
– Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.
На миг вспоминаю безрукого художника (других художников я никогда не видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.
А он уже оглядывает нас молодыми, пронзительными глазами, словно высматривает, кто из нас та, способная, талантливая, ради которой стоит возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.
– Что же, милые девицы? Давайте рисовать! А? И так как Дрыгалка зачем-то вышла, весь класс радостно грохает: