В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Но ненадолго стихает молодежь. Вот уже снова все голоса сливаются в не очень стройный хор и поют по-латыни песню студентов всего мира:

...Гаудеамус игитур,

Ювенес дум сумус!

По-русски эта песня звучала бы примерно так:

Веселитесь, юноши,

Пока есть в вас сила!

После юности веселой,

После старости тяжелой

Примет нас могила...

А иногда, притворив плотнее дверь и сев в тесный кружок, молодежь поет приглушенными голосами те песни, которые я люблю больше всех:

Много песен слыхал я в родной стороне,

В них про радость, про горе мне пели,

Но из песен одна в память врезалась мне,

Это песня рабочей артели.

Э-эй, дубинушка-а-а, - ухнем!

Э-эх, зеленая, сама пойдет!

Подернем! Подернем!

Да ухнем!

Я знаю, что этого петь нельзя, это запрещенная революционная песня. За одну "Дубинушку" полиция может, нагрянув, арестовать всех этих замечательных юношей и девушек... Мне рассказывали Павел Григорьевич и Анна Борисовна: с такими песнями революционеры выходят на демонстрации против правительства, шагают от этапа к этапу в далекие, глухие места ссылки.

Смело, друзья, не теряйте

Бодрость в неравном бою!

Родину-мать защищайте,

Честь и свободу свою!

Пусть нас по тюрьмам сажают!

Пусть нас пытают огнем!

Пусть в рудники посылают!

Пусть мы все казни пройдем...

Дверь открывается - на пороге стоит отец Свиридовых, Сергей Иванович.

– Владимир!
– говорит он с упреком.
– Я ведь просил тебя...

Леля бросается к нему:

– Больше не будем! Сергей Иванович, не сердитесь... Мы немножко попели, - уж очень душа горит... А больше не будем, золотой, не будем!

Разве можно сердиться, глядя в Лелины "очи синие"? Легкая, чуть заметная улыбка пробегает по губам Сергея Ивановича. Обычно губы эти крепко сжаты и лицо сурово, почти угрюмо. Сергей Иванович смотрит на Лелю и смягчается:

– Я только напоминаю: осторожность! Зачем зря рисковать? Пойте тише, под сурдинку...

В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его разговора с папой. Я не подслушиваю, нет!
– меня прислали звать Сергея Ивановича и папу чай пить. Но они так поглощены разговором, что не заметили моего прихода. Ну, а я, конечно, так заинтересовалась их разговором, что застыла на месте как вкопанная.

– Тревожусь я о нем, Яков Ефимович! Очень серьезно он в революцию ушел... Какие-то рабочие к нему ходят, какие-то незнакомые люди... Боюсь, сломит Володька шею!

– Не сломит!
– возражает папа.
– Для настоящих людей, - а я Володю знаю, он на моих глазах вырос, и он именно настоящий человек!
– для них это закалка на всю жизнь!

– Вы и меня знаете, Яков Ефимович...
– продолжает Сергей Иванович с необычной для него откровенностью.
– Я - человек, на всю жизнь раненный. Когда Маша умерла, жена моя, я еще молодой был. Мог жениться. Нет, не захотел, чтобы у детей мачеха была! Живу бирюком, нигде не бываю, даже к вам не каждый месяц заглядываю. Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко говорить: Сашурка-то у вас еще ребенок. А вот подрастет она да потянется к революции, - что вы тогда будете делать?

– А, наверно, то и буду делать, что вы теперь делаете, что все другие отцы: горевать, тревожиться, ночей не спать... может быть, даже кровавыми слезами плакать... И все-таки, думаю, будет мне радостно: хорошая, значит, выросла... Ты здесь зачем?
– вдруг грозно обрушивается папа, только теперь заметив меня.
– Вот, Сергей Иванович, невозможный ребенок! Брысь отсюда!

Я ухожу, очень обиженная. Удивительные люди - взрослые! Никакого понимания! Даже памяти - и той ни на копейку! То папа сам говорит мне: "Ты уже не маленькая!" То я, оказывается, ребенок, да еще и "невозможный"! А что, собственно, случилось, из-за чего столько шуму? Я пришла за ним, хотела сказать: "Чай пить!" Слышу, у них такой разговор... Ну как было утерпеть, чтобы не послушать хоть немножко? Оказывается, я им помешала!

В этих мыслях я прохожу мимо комнаты Володи. Дверь приоткрыта, - ну разве можно не шмыгнуть туда? Как и говорил только что Сергей Иванович, в комнате, кроме самого Володи, все - незнакомые люди.

Увидев меня, они, как по команде, замолкают. Смотрят на меня. Чувствую, что ввалилась непрошеная, некстати, и страшно смущаюсь. И тут я мешаю!

– Эт-т-то кто еще такая?
– с наигранной свирепостью рычит на меня Володя.

Мне сразу становится легче. Володю я люблю почти так же, как Валентину. Он - добрый, хороший. А главное, что я ценю в Володе - то, что ценят у взрослых все дети: ему со мной интересно! Он всегда расспрашивает, что я читаю, какие у меня подруги, что делается у нас в институте...

– Предъявите паспорт!
– сурово-официально предлагает Володя.
– Что такое? У вас нет паспорта? Вы несовершеннолетняя? Кто же вас знает? Кто может за вас поручиться?

– Я!
– раздается веселый голос из темного угла за шкафом.
– Я за нее ручаюсь!

Это говорит Вацек! Веселый, никогда не унывающий рыжий Вацек! Мне становится легко: он напоминает мне Павла Григорьевича, Анну Борисовну, Юльку...

– Ты ручаешься за нее, Стась?
– спрашивает Володя, и непонятно, почему он называет Вацека "Стасем".
– Разве ты ее знаешь?

– Мы с ней старые друзья!
– заявляет Вацек.
– Пусти се, Борис!

Еще того не легче! Мало того, что Вацек вдруг оказался "Стасем", так еще и Володя почему-то "Борис"!

– В таком случае, я за нее тоже ручаюсь. Два поручителя - эго солидно. Садись, Сашурка!
– И Володя пододвигается на диване, чтобы дать мне сесть рядом с ним.

Я, конечно, пристраиваюсь около Володи - становлюсь маленькой, незаметной. Все забывают обо мне и продолжают прерванный разговор.

– Последний вопрос,- говорит Володя, - о студенческом бале.

Оказывается, на следующей неделе после пасхи в городе будет устроен благотворительный бал в пользу нуждающихся студентов. Полиция согласна дать разрешение на устройство такого благотворительного бала под ответственность трех человек, известных и уважаемых в городе. По просьбе студентов три уважаемых человека согласились взять на себя ответственность "за порядок и законность" на студенческом балу. Эти трое уважаемых: инженер Сергей Иванович Свиридов, доктор Иван Константинович Рогов и доктор Яков Ефимович Яновский.

Меня этот бал не очень интересует, хотя папа там и уважаемый: на балы меня не берут. Впрочем, Володины гости тоже мало интересуются самим балом. Им интересно, как говорит один из них, "чего можно от этого ждать?". Невольно я вдруг вспоминаю: когда в прошлом году умер царь и все волновались, позовет новый царь себе на помощь людей из народа или не позовет, Вацек тогда сказал мне: "Рабочий человек ждет добра не от этого!" А вот сейчас рабочие люди - их тут, вместе с Вацеком, трое - спрашивают, чего можно ждать от благотворительного студенческого бала.