В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Мне не надо никакой фаласофии!
– возражаю я с железной уверенностью, что это слово произносится именно так, как его выговариваю я.
– Я хочу знать, что такое "Мултан", кого там убили, кого судят, за что судят? А больше мне ничего не надо! Никакой фаласофии!
В конце концов Мирон объясняет мне.
– Село Мултан - в глухом краю Вятской губернии. Там, вперемешку с русским населением, живет народ вотяки [ныне в Советской стране они называются удмуртами]. Народ немногочисленный (их всего 400 тысяч), малокультурный, но мирный и трудолюбивый. С русским населением вотяки живут дружно. И русские и вотяки живут тут крестьянской жизнью: обрабатывают землю, разводят скот, пчел, ловят рыбу, курят смолу, промышляют охотой.
Три с половиной года тому назад около села Мултан нашли в лесу
И все-таки местные полицейские и судебные власти решили, что тут совершено человеческое жертвоприношение вотяцкому божеству (хотя вотяки христиане, православные)! Было арестовано несколько вотяков. Следствие велось два с половиной года! Велось, как Мирон говорит, непростительно небрежно. Суд был безобразный: обвиняемым не позволили даже вызвать своих свидетелей, которые их знают, которые могли бы показать на суде, что они не виноваты. Наконец, на суде обвиняемые показали, что на допросах их пытали и истязали, добиваясь от них, чтоб они признались в убийстве. Так же пытали и истязали свидетелей, вынуждая у них лживые показания. На суд был вызван "ученый энтограф", якобы знаток быта вотяков; он нес несусветную чепуху и утверждал па основании народных сказок, - сказки-то ведь слагались много веков назад, да еще он привел-то сказки не вотяков, а черемисов!
– будто бы у вотяков есть, существует обычай человеческих жертвоприношений. В конце концов обвиняемых признали виновными и приговорили к каторжным работам. Тем самым обвинили в людоедстве не только семь осужденных вотяков, но и весь вотяцкий народ: раз эти семь человек принесли своему божеству человеческую жертву, значит, у вотяцкого народа вообще есть, существует такой страшный людоедский обычай.
Все это нам рассказывает дядя Мирон, и надо отдать ему справедливость: хорошо рассказывает, очень понятно. Но мне этого мало.
– Значит, так это и будет?
– спрашиваю я.
– Их, несчастных, обвинили и никто за них не вступится?
– Видишь, Мирон, - говорит папа, привлекая меня к себе.
– От такого прокурора, как этот несносный ребенок, ты так скоро не отделаешься!.. Успокойся, прокурор, - обращается папа ко мне, - нашлись люди, заступились за этих вотяков, добились того, чтобы дело было разобрано во второй раз...
– И их оправдали?
– радуюсь я.
Взрослые снова переглядываются, словно советуясь, говорить мне все или не говорить. Потом папа отводит глаза в сторону и бросает коротко, словно неохотно:
– Нет. Не оправдали. Опять осудили.
– И - конец?
– спрашиваю я сдавленным голосом.
– Нет!
– отвечает дядя Мирон.
– Сейчас добились нового пересмотра дела. В третий раз! Он начнется на будущей неделе.
– Ох!
– вырывается у меня с таким облегчением, словно с меня скатилось придавившее меня к земле бревно.
– Ох, как хорошо!..
Мама из столовой зовет нас обедать. Папа и Мирон идут туда, а дедушка задерживается со мной в кабинете.
– А ты дурочка!
– говорит он мне с упреком.
– Бросаешься, как сумасшедшая кошка: "Где? Кто? Что? Кого?" Ты бы дедушку своего спросила дедушка читает каждый день не меньше трех газет, - он все-о-о знает, он бы тебе давно все рассказал!
Вечером, когда я уже лежу в кровати, папа подсаживается ко мне, чтобы поцеловать меня на ночь.
– Папа!
– вспоминаю я.
– А кто же это заступился за вотяков? Кто добился пересмотра дела?
Папа секунду молчит. Потом отвечает:
– Писатель Короленко. Владимир Галактионович. Человек вроде нашего Павла Григорьевича.
– Революционер?
– спрашиваю я шепотом.
– Как видно, да. Сидел в тюрьме, был сослан куда-то, куда ворон костей не заносил. И писатель замечательный! Написал удивительную повесть - "Слепой музыкант"...
– "Слепой музыкант"?
– радуюсь я.
– Я это читала! Это чудно!
– Вот этот самый Владимир Галактионович Короленко услыхал про мултанцев еще после
того, как их судили в первый раз. Многие знали об этом, многие возмущались, - страшное ведь дело! Но никто во всей России не откликнулся на него так, как Короленко. Он жил тогда в Нижнем Новгороде - бросил все, все дела и работы, и занялся только этими вотяками. Объехал и обошел всю эту глухую часть Вятской губернии, опросил жителей, познакомился со всеми хорошими людьми, - они тоже возмущались мултанским делом, жалели несчастных вотяков... Во второй раз дело слушалось в городе Елабуге, и Короленко поехал туда. Он и его друзья - двое журналистов из Нижнего Новгорода - прямо подвиг совершили. Стенографисток на этом суде не было: местные власти не хотели, чтоб все безобразие этого суда попало в печать, а ведь стенографический отчет - это такой документ, в котором не пропадет ни одно слово! Власти хотели, чтоб все было записано бегло, расплывчато, чтоб можно было потом все переиначить и в конце концов замести следы своего подлого поведения в деле мултанцев...Папа, забывшись, рассказывает мне о мултанском деле и о Короленко громко, во весь голос. За стеной раздается сонный плач Сенечки: папа разбудил его.
Мама входит к нам и с укором, даже сердито, говорит папе:
– Яков, перестань кричать, как студент! Что ты ее будоражишь ночью, когда ей давно спать пора! Она и так ходит сегодня весь день сама не своя, а ты еще подливаешь масла в огонь. И Сенечку разбудил... Сию минуту скажи девочке "спокойной ночи", - и пусть спит.
Папа виновато говорит мне, разводя руками:
– Ну, братец ты мой... Значит, спокойной ночи - и все!
Первый раз в жизни я так сержусь на маму!
– Хорошо, - говорю я (как мне кажется, "с достоинством", а на самом деле сердитым, кислым голосом).
– Хорошо... Только я не усну ни на полминуточки, если папа не доскажет мне, что сделали на суде Короленко и его друзья, журналисты!
Мама безнадежно машет рукой и выходит из комнаты. А папа, присев около меня, досказывает тихо то, о чем я прошу.
– Короленко и журналисты записали от слова до слова весь судебный процесс - весь, понимаешь? Они писали с утра до ночи три дня, на пальцах у них сделались кровоподтеки и мозоли от карандаша, но они записали все! И спрятать это теперь уже невозможно. Вот что сделали писатель Короленко и его друзья журналисты! Ясно тебе теперь? Так спи!
– Папочка, миленький!
– умоляю я.
– Одно словечко, одно! А кто всю эту подлость сделал? Кто убил нищего и взвел напраслину на вотяков, кто два раза осудил их?
Папа молчит, словно размышляет.
– Папа, честное, благородное слово, никому не скажу! Только одно слово: это сделало правительство?
Папа тихонько трогает мою косу, заплетенную на ночь.
– Ого!
– говорит он.
– Коса-то, коса, - и вправду коса! До половины лопаток доходит...
– И, целуя меня, папа говорит шепотом мне в самое ухо: Да, правительство. Царское правительство... Спокойной ночи!
И уже в дверях, обернувшись ко мне:
– А Мирон-то ведь прав! Ты удивительно несносный ребенок...
Назавтра Лида Карцева говорит мне как бы вскользь:
– У нас сегодня третий урок - закон божий. Ты свободна, - я тебе дам прочитать одну вещь... Тебе и Мане Фейгель. В гимнастическом зале прочитаете... Я взяла это у моего папы...
Два первых урока я сижу как во сне. С одной стороны, я прислушиваюсь к тому, как отвечают наши отстающие, с которыми мы занимаемся. С другой стороны, - скорее бы прошли эти два урока и Лида дала нам с Маней то, что обещала! Перед уроком закона божия мы бежим в "Пингвин", где Лида дает нам брошюру. Я быстро прячу ее под нагрудник школьного фартука.
– Только - смотрите!
– говорит нам Лида многозначительно.
– Помните!
Во все время урока закона божия мы с Маней в гимнастическом зале торопливо читаем брошюру, которую нам дала Лида. Все остальные "инославные" - в особенности милая Зина Кричинская - не спускают глаз с двери, чтобы подать нам сигнал тревоги, если в зал войдет кто-нибудь из синявок.
Брошюра озаглавлена так:
"Дело мултанских вотяков, обвиняемых в принесении человеческой жертвы языческим богам. (Составлено А. Н. Барановым, В. Г. Короленко и В. И. Суходоевым под редакцией и с примечаниями В. Г. Короленко)".