В раю

Но хотя я и являлся к ней с самыми добрыми намерениями, у нас, после моего прихода, тотчас же начиналась война. Не то чтобы она начинала первая, вызывала меня и выводила на сцену старые споры; напротив того, молчаливая ее сдержанность, очевидное желание не противоречить взглядам заблудшего дикаря и предоставить его исправление времени, именно это-то и ниспровергало мои дипломатические миролюбивые замыслы. Я начинал сперва шутить, потом осмеивать, а затем наносить кровные оскорбления священным для нее людям и обычаям, и так тянули мы день за день, пока наконец чаша переполнилась.

Он остановился и потупил взор.

— Все это ни к чему не ведет! — продолжал он после минутного молчания. — Надо тебе сказать, что один раз в жизни я сделал нечто, унижающее меня в собственных глазах — преступление против собственного моего рыцарского чувства, — позорный поступок, который никогда не мог простить себе, хотя судилище по делам волокитства, в особенности составленное из моих сограждан, вероятно, приговорило бы меня к весьма слабому наказанию либо даже оправдало совсем. Ты знаешь мои взгляды на то, что называется греховным: нет нравственности абсолютной; там, где один сгорает дотла, другой отделывается легким ожогом, все зависит от чувствительности кожи. То, что солдат делает при разграблении города со спокойной совестью, навеки опозорило бы его офицера! Не будем, впрочем, пускаться в теории. Довольно тебе сказать, что этим поступком нарушена была гармония моей души с тем чувством, которое для нее было всего дороже. Как тяготило это меня, можешь заключить из того, что в слабую минуту я рассказал все дело дяде Ирены, как ни мало значило в моих глазах данное им отпущение грехов. Он даже не понял, как могу я тяготиться такими пустяками, тем более что все это случилось задолго перед моим сватовством. Рассказав ему, я тотчас же раскаялся в этом, и обещание его хранить вечную тайну не могло меня совершенно успокоить.

Кажется, он и сам забыл на время про мою исповедь, как вдруг, в один несчастный день, он, в присутствии племянницы, которая не прощала мне даже и невинных моих похождений, ни с того ни с сего начал разговор об этой несчастной истории. Вероятно, я переменился в лице, и это тотчас же бросилось в глаза моей невесте, увидевшей, что дело идет о чем-нибудь необыкновенном. Дядя вдруг остановился и стал неловко увертываться. Ирена замолчала и ушла из комнаты. Дядя, сообразивший, что заварил кашу, проклинал свою болтливость; но было уже поздно. Когда мы с невестой остались наедине, она спросила меня, что именно значили эти намеки. Я был слишком горд, чтобы солгать, и признался ей, что на душе у меня есть воспоминание, которое я желал бы скрыть не только что от нее, но даже и от самого себя. Она опять замолчала, но вечером в тот же день, когда мы снова остались одни, сказала, что должна все знать, и заявила, что я не мог ничего сделать такого, чего бы она не простила мне, но что она не может пойти со мной рядом в жизни, если между нами будет какая-нибудь тяжелая тайна.

Будь я поумнее, я сочинил бы какую-нибудь сказку, чтобы предупредить большее несчастие. Бывают ведь случаи, когда ложь вполне извинительна. Я же увлекся принципом, что всякий должен отвечать сам за свои поступки, что к первому своему проступку я прибавлю еще второй, если отягощу сообщничеством чистую душу моей возлюбленной, и таким образом я признался ей откровенно во всем, хотя знал ее слишком хорошо, чтобы не предполагать, чем это могло кончиться.

На следующий день я получил формальный отказ в письме, показавшем мне ясно все, что я терял.

Но дело зашло слишком далеко для того, чтоб можно было вернуться. Я отвечал, что буду ждать, пока она не переменит намерения, а пока все-таки считаю себя связанным; она же, конечно, совершенно свободна.

Это случилось неделю тому назад. Я рассудил, что прежде всего необходимо мне от нее уехать. Приготовляясь к отъезду на неопределенное время и разбираясь в шкафу у матери, я нашел пачку визитных карточек с именем ее брата, моего крестного отца — Феликса фон Вейблингена. Мне захотелось под этим именем подышать некоторое время одним воздухом с моим старым другом. Этим я в то же время достигал своего живейшего желания начать новую жизнь. Во мне нет никакого призвания быть придворным или чиновником в крошечном государстве, я не мог бы удовлетвориться также жизнью в своих поместьях, даже вместе с любимой мною женою, где пришлось бы только воспитывать детей, выкуривать спирт и охотиться за лисицами. Следовательно, будет гораздо лучше воспользоваться полученной отставкой, для того чтобы попробовать устроить жизнь по-своему. Если невеста когда-нибудь вернется ко мне, то перед нею будет уже существующий факт, с которым ей придется примириться.

Я не мог тотчас же настолько успокоиться, чтобы сразу окунуться в волны искусства. Я двигался мало-помалу небольшими переходами до дверей твоей мастерской, и эта медленность пошла мне впрок. Ты видишь теперь перед собой человека благоразумного, решившегося без ропота подчиниться судьбе. Если ты хорошенько примешься за меня, то скоро у верного твоего Икара снова отрастут крылья, на которых он поднимется над жалким филистерским миром и успокоит глупое свое сердце.

ГЛАВА III

Скульптор молча выслушал эту долгую исповедь. Даже и теперь, когда Феликс, окончив свое повествование, так тщательно ощипывал ветку резеды, как будто бы хотел сосчитать тычинки в маленьком цветочке, он ни словом, ни выражением лица не высказал своего мнения о слышанном.

— Я нахожу, что ты сделал большие успехи в искусстве говорить молчанием! — сказал ему наконец барон с принужденной веселостью в голосе. — Разве ты не помнишь, как я из «признаков и обстоятельств» твоего молчания безошибочно определял, какого ты мнения о моем кропанье? Так я знаю и теперь: решение мое сделаться художником ты считаешь пустяками. Ты и прежде говорил, что я не гожусь ни для науки, ни для искусства, что я home d’action.^[2] Но теперь этим уже горю не поможешь: если я раз пошел по ложному пути — то я уже иду по нему и дойду до конца. И потому прямо объяви мне: искать мне другого учителя, или же лев позволит собачке сидеть у него в клетке, как бывало в те времена, когда сам он еще не был царем степей?

— Что сказать тебе на это, милый? — возразил скульптор, — тут и рассуждать нечего. Ты меня хорошо знаешь, а потому поймешь, что я не могу возлагать больших надежд на художника, который берется за искусство, примерно так, как иной женился бы на женщине, не очень им любимой, потому лишь, что другая, действительно любимая, женщина дала ему отставку. Но я тебя тоже знаю настолько, чтобы понять, что никакие Фидии и Микеланджело в мире не заставят тебя отстать от принятого раз намерения, и убежден, что если закрою перед тобою свою дверь, ты пойдешь в ученики к первому попавшемуся. Кроме того, с тобою мне так хорошо, что я из одного уже эгоизма не скажу ни слова, если ты вместо действительной жизни ухватишься за кусок глины. Об остальном поговорим в другой раз, — или, пожалуй, и вовсе не станем говорить, как это тебе будет угодно. При таких обстоятельствах, в каких ты находишься, следует сообразоваться только с собственным своим «я». За самим человеком должно всегда оставаться право спасти себя или погибнуть, смотря по тому, что он считает пригоднее для своего организма. Вот тебе моя рука: завтра же можешь поступить ко мне на должность валяльщика глины и каменщика. Знатные твои предки могут перевернуться в могиле, если им это заблагорассудится.

— Шути, шути, старый Ганс! — весело вскричал молодой человек. — Теперь вот, назло тебе, я прозакладываю свою голову, что сделаюсь знаменитым художником. С истинным злорадством буду я с утра до вечера трудиться, пока из-под дилетантской шкуры не покажется у меня тонкая кожа артиста. Впрочем, ты сам увидишь, что и эти семь лет я не сидел сложа руки. Не хочешь ли на свободе просмотреть мою тетрадку с эскизами, собранными и по сю, и по ту сторону океана… но кстати, что же ты в это время сделал? Разве это не позор, что я болтаю тебе тут о своих делах целый час, в то время как там, в доме, меня ждут чудеса, с которыми я до сих пор не имел случая познакомиться даже и по жалким фотографиям.

Он поспешно пошел через двор, на который они теперь пришли, и вошел в дом.

— Раскаешься в своей торопливости, пылкий юноша! — вскричал ему вслед Янсен, и на устах его появилась странная улыбка. — Конечно, ты многому удивишься, но чудеса… сидят пока вот в этом тесном помещении (он указал на свой лоб), где у них пока недостает еще достаточного освещения.

С этими словами он отворил одну из нижних дверей и впустил Феликса.

Тут была тоже мастерская, находившаяся рядом с той, в которой он работал утром; точно такой же величины, со стенами, окрашенными такой же краской, и с большим четырехугольным окном, точно так же завешенным. Между тем никто не сказал бы, что тут царствует тот же дух, который в соседней комнате создает вакханку.

На небольших постаментах стояло множество статуй, по большей части в половину человеческого роста, какие употребляются обыкновенно для украшения католических церквей, капелл и кладбищ. Некоторые из фигур были только что начаты, а другие стояли уже оконченные. Во всех видны были старания учеников подражать оригиналам, стоявшим подле копий. Копии были сработаны вообще чисто, из песчаника и из плохого мрамора, некоторые даже просто из дерева, выкрашенные краской и позолоченные; модели же все были гипсовые и загрязненные от долгого употребления. Но во всех этих игрушечных мадоннах, святых, апостолах и молящихся ангелах видна была особого рода жизнь, прелесть которой не пропадала даже в сухом подражании учеников.