В раю

Когда Феликс воротился из летнего погребка, где он в продолжение нескольких часов наслаждался вечерней прохладой, в свою новую квартиру из двух чистеньких комнат, выходивших окнами в цветущий садик, на него напало странное расположение духа. Наконец достиг он того, что было ему всего дороже: свободнее его не мог быть никто. Освободившись от всех спутывавших его уз, он начинал как бы новую жизнь. Оживленное веселье города, кипевшего жизнью, свободно мыслящий кружок художников, в который он вступил, все это было по душе Феликсу и, казалось, могло служить ему удовлетворением за утраченные надежды. Ему казалось, что только в этой сфере, при этой именно обстановке, он мог найти в Европе хотя отчасти ту свободу, которая по ту сторону океана казалась ему такой привлекательной. Барон не мог только себе объяснить, отчего именно, ложась в постель, он тяжело вздохнул и долго не мог уснуть.

ГЛАВА VIII

На следующее утро Феликс принес к Янсену целую охапку тетрадей с эскизами. Скульптор терпеливо пересмотрел все, выслушал рассказы о путевых впечатлениях, к которым рисунки Феликса служили только иллюстрациями, но ничего не сказал о художественном их значении.

Когда же последний листок был перевернут и Янсен с однозвучным «гм!» сложил все книжечки и тетрадки в одну груду, Феликс решился наконец спросить, сделал ли он в продолжение разлуки со своим приятелем какие-либо успехи.

— Сделал ли ты успехи? Это зависит от того, как смотреть на дело.

— А как же смотришь на него ты, старый приятель?

— Я? Гм! Я смотрю более с географической точки зрения.

— Ты очень добр. Я тебя понимаю вполне.

— Не сердись, милый, рассуди хорошенько. Я хочу сказать, что на пути дилетантизма, по которому ты до сих пор шел, не придешь ни к чему путному, хотя бы облетал целый мир. В конце концов все-таки же окажется, что вертишься по-прежнему около той же самой точки. Вообще же, мне тебя очень жаль.

— Отчего это, скажи на милость?

— Оттого, что ты серьезно хочешь заняться искусством. Останься дилетантом, и судьба твоя будет вполне достойна зависти. У тебя есть все данные для возможности полного счастья в этой сфере…

— Какие же это именно данные?

— Вера в себя, время и деньги. Нет, не сердись. Я, право, говорю серьезно и желаю тебе добра, в этом ты не можешь сомневаться. Без шуток, все твои картинки так хорошо нарисованы, что любой иллюстрированный журнал был бы счастлив, обладая таким артистом-специалистом. Но так как ты хочешь быть художником, то лучше, если бы картинки твои не были так хороши.

— Ну если только в этом дело, то помочь этому легко. Когда ты мне дашь лепить что-нибудь, ты увидишь, какая окажется у меня бездна неумелости.

Скульптор тихо покачал головой.

— К сожалению, дело здесь не в одних руках, — сказал он, — сама мысль приобрела уже у тебя совершенно почтенную зрелость, но только в ложном направлении. Вот, видишь ли, любезный, именно то, что в твоей работе нравится тебе самому и что восхищает непосвященных: раздолье, верность, так называемый художнический штрих, это-то главным образом и помешает тебе идти путем истинного искусства. Все равно если бы человек, вместо того, чтобы учиться писать обыкновенным способом, начал бы со стенографии. Можно было бы поручиться, что из него в таком случае никогда не выйдет настоящего каллиграфа. Дилетантизм, во всех его проявлениях, как и стенография, заключается существенным образом в стремлении к сокращению и упрощению формы. Вместо букв и даже целых фраз ставятся одни знаки, вследствие чего со временем пропадает всякое истинное чувство и способность к уразумению естественных органических форм. Поэтому-то дилетанты созревают гораздо скорее, чем истинные художники. Следуя везде кратчайшим путем, они бросаются прямо на то, что им кажется существеннее: на сходство, живость, элегантность выполнения. Поэтому они часто приобретают невероятный навык несколькими точками и штрихами так славно схватывать, например, хотя бы пропорцию лица, что все кричат: «Какое сходство! Только-только что не говорит! И как быстро схвачено!» Настоящий художник знает, что быстрота работы еще не показывает степень уменья; и так как он обладает не одним лишь только чувством изящного, но также истинным глубоким сознанием формы, то успокаивается, лишь когда воспроизведет действительно то самое, что видит и осязает наружными чувствами. Впрочем, — продолжал скульптор после некоторого молчания, во время которого он снимал мокрое полотно с своей вакханки, — ты можешь думать, что это мое личное мнение, обусловленное преувеличенным понятием о высоте истинного искусства. В обыкновенной жизни отличают художника от дилетанта только тем, что первый работает по обязанности, а второй ради своего собственного удовольствия. С этой точки зрения, чтобы сделаться художником, тебе стоит только повесить на гвоздь свое баронство вместе с сидящим в тебе государственным человеком, юристом и домоседом, и аккуратно по нескольку часов в день пачкать пальцы глиной. Если будешь прилежен, то через несколько лет будешь, разумеется, такой же хороший работник, как и всякий другой. Пожалуй, если захочешь, можешь сделаться даже со временем профессором академии. И если, несмотря на все это, я буду и тогда по-прежнему считать тебя в глубине души дилетантом, ты можешь, пожалуй, сострадательно улыбнуться и в насмешку предложить меня в почетные члены твоей академии. О, дорогой сын мой, если бы совлечь покровы со многих из наших прославленных великих мужей, то оказалась бы на поверку бездна дилетантизма и очень мало так называемых идей, прикрытых личиной истинного искусства. Я знаю художников, которые могут рисовать с такою же необыкновенной ловкостью руки, ноги, лошадиные головы или даже дуб, с какою настоящий стенограф напишет на восьмушке листа двухчасовую речь. Господь, вероятно, простит им: не ведают бо, что творят, а так как у почтеннейшей публики понимание еще грубее, природное чутье еще тупее и она еще более поклоняется внешности, чем эти особенно милые ей художники, то все идет как по маслу и никто не может жаловаться, что он обманут.

После этой тирады в мастерской на некоторое время водворилось молчание. Слышалось только щебетание воробьев и тяжелое дыхание Гомо, который счел за лучшее снова предаться объятиям Морфея. Рядом, в другой мастерской, раздавался скрип, постукивание и шорох шести или семи учеников, по-видимому, уже усердно приступивших к работе.

— Благодарю тебя, Дедал, — сказал наконец Феликс. — Ты в общих положениях, разумеется, вполне прав и поступаешь совершенно по-приятельски, стараясь теперь запугать меня. Но тем не менее я пока буду стоять на том, чтобы убедиться в непригодности моей для искусства путем собственного моего опыта. Я уверен, что если в течение целого года буду слушать твои проповеди и с истинным раскаянием ударять себя в грудь, то могу еще получить отпущение всем моим грехам. Теперь же пока дай мне погрешить. Смотри, сюртук я уже снял: остается только засучить рукава.

— Пусть будет по-твоему! — отвечал Янсен, добродушно улыбаясь. — Значит, не так, как Богу угодно, а как угодно тебе! Вот тебе пока модель.

Скульптор пошел к большому своему шкафу и, достав оттуда череп, положил его на столике подле окна. Затем он выдвинул из угла стул, поставил стул этот перед столиком и молча указал Феликсу на ком глины, лежавший в кадке.

— Что же, мы будем изучать френологию? — спросил Феликс, смеясь, но с некоторым смущением.

— Нет, дорогой мой, мы постараемся, по возможности, верно скопировать эту круглую кость. Если будешь прилежен, то со временем перейдем и к другим костям.

— Неужели придется проштудировать так целый скелет?

— Весь по косточкам, до самых пальцев ног. Мы таким образом соединим курс анатомии с курсом форм. Да, милый, — продолжал он, улыбаясь при виде отчаяния, выразившегося на лице ученика, — если ты воображал, что начнешь учение с аппетитного белого женского тела, то очень ошибся. В этой области ты, впрочем, вероятно, поучался уже предварительно…

Он вдруг остановился. В сенях послышался приятный женский голос, говоривший:

— Здесь мастерская фрейлейн Минны Энгелькен?

— Прошу подняться этажом выше, — отвечал хриплый бас управляющего. — Дверь направо, фамилия написана на дощечке; фрейлейн уже два часа как ждет вас здесь.

— Благодарю.

При первых звуках голоса Янсен бросился к двери; он приотворил ее немного и выглянул. Потом вернулся к Феликсу с легкой краской на лице и молча принялся за работу.

— Что это была за дама? — спросил Феликс без особенного любопытства.

— Вчерашняя незнакомка. Странно, я в первый раз услыхал этот голос, а тем не менее при звуке его сразу представил себе именно ее лицо.

Феликс молча подошел к своему стулу, начал работать над куском глины, имевшим примерно величину черепа, и совершенно углубился в занятие.

Так сидели они с четверть часа оба за работой, как вдруг кто-то тихо постучал в дверь, и в мастерскую вошел Розенбуш, совершенно взволнованный, с веселым и вместе с тем лукавым выражением на лице.

Торопливо поклонившись друзьям, баталист подошел к ним совсем вплотную и с таинственным, многозначительным видом сказал:

— Знаете ли, кто там теперь наверху? Та самая дама, что мы встретили в пинакотеке! Анжелика снимает ее… добилась-таки своего… Поистине баснословно решительная женщина! Притом же скрытна, как дьявол. Представьте себе, сегодня утром я застаю, что она убирает мастерскую, как будто бы какая-нибудь царица прислала предупредить ее о своем посещении. И без того уже в ее мастерской всегда дьявольски мило и нарядно, куда ни ступишь, везде цветы. Настоящая оранжерея, так что даже дурно делается. А сегодня… она все вконец разукрасила! Что это, Анжелика, говорю я, сегодня разве день вашего рождения? Уж не выходите ли вы замуж, или же может быть ждете русскую княгиню?.. Вчерашнюю встречу, разумеется, давно уже забыл. Она же, поворачивая шелковую свою желтую подушку на кресле той стороной, где меньше пятен, едва на меня взглянула и сказала: ступайте к себе работать, господин Розанчик (так называет она меня всегда в минуты немилости): для вас меня сегодня дома нет. Таким образом, без всяких церемоний она морально прогнала меня взашей. Признаюсь, я, впрочем, и не рассердился. Энергия, пылкость, сила убеждений всегда кажутся мне привлекательными даже и в женщине. Все-таки же ухожу. С некоторым удивлением принялся уже было за краски, как вдруг слышу, кто-то идет по лестнице и прямо к Анжелике. Так как отделяющая нас стена не очень толста и они не старались говорить тихо, то я и узнал всю подноготную, а именно: что у Минны сидит теперь вчерашняя наша красавица, что ее зовут Юлией и что с нее будут снимать портрет. Теперь позвольте спросить вас, друзья и товарищи: что мы — мужчины или бабы? Должны ли мы позволить, чтобы у нас из-под носу вырывали такую находку и чтобы под одной с нами крышей скрывалось такое чудо красоты? Или, как мужчинам, нам следует во имя искусства учредить блокаду перед дверью недоброжелательной художницы, и волей или неволей заставить ее впустить нас?

— А я посоветовал бы тебе, Розенбуш, отправиться спокойно наверх да охладить воинственные страсти на твоей «Битве при Люцене», — отвечал Янсен совершенно спокойным тоном. — Если же волнение будет тебе мешать работать, то вырази через стену восторг, в который привела тебя эта дама, хоть серенадой на флейте. Может быть, тебя пригласят тогда войти и продекламировать кое-что из твоих стихотворений.

— Ах ты, насмешник! — вскричал баталист. — Я думал оказать вам услугу этой вестью, но вы прилепились к земле и не можете сочувствовать высшим стремлениям. Бог с вами: вижу, что здесь я не понят!