В раю

— Вы взгляните только, как она идет… истинно царская поступь! — восклицала Анжелика ей вслед. — Я, к сожалению, ее изгнала… но и это мне нравится в ней, она слишком горда, чтобы позволить любоваться собою. Quant’e bella!^[4] Да скажите же что-нибудь, Янсен! Что, вы превратились, что ли, в статую, или же очарование подействовало на вас слишком сильно?

— Может быть, вы правы, Анжелика, — улыбаясь, отвечал художник. — Подобных красавиц мне уже случалось тут встречать, и так как это были всегда иностранки — туземцы никогда не встречаются в пинакотеке, то радость бывала всегда кратковременна, и оставалось только воспоминание. Теперь я сделался осторожнее. Вы ведь знаете, обжегшись на молоке…

— Глупости! — перебила его художница. — Эта неземная особа, может быть, и иностранка, но так основательно не осматривают картины те, кто в первый и последний раз пробегает галерею с бедекером в руке. Но кто же мешает нам еще раз подкараулить ее? И хоть бы завтра мне пришлось потерять все утро и окончательно испортить свою группу детей, я все-таки вдоволь насмотрюсь на эту очаровательную женщину. Вот… вот она опять… Розанчик идет как раз мимо нее и вдруг отшатнулся, как будто перед ним внезапно явилась сама своей особой Bella di Tiziano…^[5] посмотрите, как он на нее смотрит. Вкус-то у него есть, несмотря на его любовь к старым шведам.

Маленький баталист поспешно приближался к своим друзьям и хотел им рассказать, какое он сделал открытие. Анжелика засмеялась:

— Слишком поздно, господин Розанчик! Честь открытия кометы принадлежит мне! Знаете что, господа? Так как никто из вас, кажется, не намерен продолжать это приключение, то я, как самая смелая из нас четверых, пойду за красавицей, узнаю, где она живет и кто она такая. Если она останется здесь неделю, то с нее будет снят портрет, в этом я дала себе клятву. Кто мне поможет, тому я разрешу присутствовать на последнем сеансе, а господин Розанчик получит позволение устроить ей серенаду под моим окном. Addio, signori!^[6] Завтра вы узнаете результат моих похождений!

Она поспешно кивнула друзьям и пошла вслед за незнакомкой, которая между тем, окончив осмотр залы, уже уходила.

— Она, наверное, поставит на своем! — сказал Розенбуш. — Замечательно решительная женщина, и когда приходит в восторженное состояние, то ее ничто удержать не может. На этот раз открытие ее действительно дьявольски счастливо. Но часто она указывала нам, как на красавиц, бог знает на что такое… не правда ли, Янсен? У нее страсть восторгаться, находясь под влиянием которой, она не очень разборчива в предметах. «Море кипит, жертвы просит».

Скульптор ничего не отвечал. Он шел рядом с другими молча и погруженный в раздумье. Потом вдруг сказал:

— Пойдемте отсюда прочь! Во мне вдруг точно уснуло или замерло чувство к искусству. Такое совершенство живой природы позорит всякие краски, так что даже великие произведения искусства кажутся рядом с ним жалкими.

ГЛАВА VI

Прелестная незнакомка между тем тихо спускалась с лестницы и пошла к обелискам, очевидно, не подозревая, что в двадцати шагах за ней следовала восторженная художница, не спускавшая с нее глаз.

И действительно, что за редкое зрелище представляла эта чудная фигура. Если можно говорить о «немой музыке тела», то тут все было легато в то время, как художницу можно было рассматривать как непрерывное стаккато. Походка незнакомки была легкая и эластичная, и казалось, что, несмотря на палящий жар, дорога ее не утомляла. Она шла не осматриваясь по сторонам, держа в руках, одетых в черные филейные перчатки, большой зеленый веер, который иногда открывала, чтобы прикрыть лицо от солнца.

Ее поклонница с каждой минутой становилась восторженнее и выражала свои чувства монологами, по обыкновению перемешанными восклицаниями на итальянском языке.

Наконец она увидела, что предмет ее восторгов повернул налево и вошел в чистенький домик Бирненштрассе. Там, сколько было ей известно, отдавались меблированные комнаты, следовательно, можно было заключить, что незнакомка намеревалась пробыть в городе довольно долго. Но как пробраться к ней? Бегать по всем этажам, звонить у всех дверей и спрашивать: не живет ли тут хорошенькая дама в шелковом платье, казалось ей не очень удобным. Да и разве она непременно должна была жить в этом доме? Разве не могла она прийти просто в гости?

Художница стояла уже и раздумывала, не начать ли ей ходить, как часовому, взад и вперед перед домом, когда в угловой комнате в нижнем этаже, перед которым был маленький садик с высокими растениями, запыленными и высохшими на солнце, — отворилось окно, и красавица выглянула оттуда, чтобы закрыть жалюзи. Она уже сняла шляпу, отчего волосы несколько спутались, что необыкновенно шло к ней. Не думая ни минуты, Анжелика прошла через садик и вошла в дом.

На звонок ее отворил дверь старый слуга с седыми усами, в доходившей ему до колен серой ливрее с серебряными пуговицами. Он недоверчивым взглядом смерил художницу, взял ее карточку, где стояло просто «Минна Энгелькен», и тотчас же вернулся, молчаливым поклоном показывая, что госпожа его соглашается принять посетительницу.

Когда Анжелика вошла, незнакомка стояла посреди комнаты, облитая теплым зеленоватым полусветом, проникавшим через спущенные жалюзи. Она второпях кое-как подобрала волосы и встретила гостью несколько натянуто, едва заметным наклонением головы.

— Прежде всего позвольте мне представить себя несколько обстоятельнее, чем могло это сделать мое далеко не знаменитое имя, — сказала художница, нисколько не смутившись холодностью приема. (С первой же минуты она начала рассматривать голову красавицы так внимательно, как бы на сеансе.) — Я художница, и это единственное оправдание моего посещения. Я только что встретила вас в пинакотеке. Вероятно, вам не ново, что мужчины, увидев вас, останавливаются или бегут за вами вслед. Но ворваться без церемонии в дом все-таки уже слишком сильно. Уважаемая фрейлейн — или вы уже замужем? (незнакомка покачала головой), не знаю, — не имеете ли и вы предубеждения против рисующих женщин? В таком случае я пришла неудачно. К сожалению, совершенно справедливо, что многим из моих коллег не к лицу возня с кистями и красками. Хотя все девять муз были женщины, но пол наш от знакомства с ними тотчас же принимает неженственный характер, вовсе для нас не выгодный. Ах, позвольте просить вас на одну минуту остаться в этом положении — вы в полупрофиль необыкновенно эффектны при этом освещении! Да, действительно, фрейлейн, я сама знаю художниц, считающих слишком прозаичным надеть чистый воротник или заштопать себе чулок. А между тем…

— Не будете ли вы так добры объяснить мне причину вашего посещения…

— Я только что хотела это сделать. В сущности, у меня есть две причины. Во-первых, я хотела извиниться перед вами в том, что я своими неловкими изъявлениями восторга, должно быть, прогнала вас из галереи. Вот, видите ли, милая фрейлейн, — ах, прошу, наклоните немного голову, — вот так! Ах, если бы вы могли видеть, как хороши вы теперь, в полумраке! Что у вас за чудные волосы!.. Но я замечаю, что в первые же минуты заставляю вас позировать, право, я должна казаться вам совершенно помешанной. Но тем лучше, по крайней мере, вы с первого же раза можете меня узнать. Я действительно несколько волнуюсь, когда вижу что-нибудь, что мне необыкновенно нравится, и если у меня нет способности воспроизводить прекрасное силою одного воображения, зато я в совершенстве умею наслаждаться и восхищаться живой красотой. Когда я вас увидала издали… нет, не повертывайтесь, дорогая фрейлейн. Зачем вам сердиться, и что за преступление, если честная душа художника, да и к тому же одного с вами пола, высказывает вам восторг и восхищение вашей красотой? Я нахожу ужасно мелочным со стороны одаренных красотою скрывать или представляться, что скрывают этот дар Божий. Конечно, есть много таких топорных личиков, главная прелесть которых и заключается в том, что они постоянно точно стыдятся своей красоты. Но вы, милая фрейлейн, с такой классической головкой — прошу вас, повернитесь хорошенько к свету, — чисто Пальма Веччио, уверяю вас…

Девушка не могла удержаться от улыбки, хотя покраснела от этого неудержимого, беспорядочного потока восторженных слов.

— Признаюсь, — сказала она, — я целые годы прожила в таком одиночестве, ухаживая за тяжелобольной, и совершенно не привыкла слышать про себя такие лестные вещи. Кроме того, несмотря на не совсем счастливую жизнь свою, я еще настолько молода и глупа, что не могу сердиться на то, что вы восторгаетесь моей особой. Но все-таки не потрудитесь ли вы сказать мне… другую причину вашего посещения, вы, помнится, говорили ведь о двух.