В раю

Он выбежал в дверь, и вскоре в верхнем этаже действительно стали раздаваться звуки флейты. Розанчик играл самые нежные свои мотивы.

По-видимому, впрочем, ему суждено было оставаться непонятым. Дверь Анжелики по-прежнему была заперта крепко-накрепко, и когда наконец, по прошествии нескольких часов, она отворилась, то слышно было, как кто-то спустился легкими шагами вниз по лестнице, из чего можно было заключить, что сеанс кончен.

Между тем наступило обеденное время; ученики в соседней мастерской прибрали работу и ушли по домам. Янсен, обыкновенно никогда не уходивший раньше двух часов, на этот раз решился последовать общему примеру.

— Кончай работу, — сказал он. — Тебе надо еще теперь сделать визиты соседям.

Они поднялись по лестнице и сначала зашли к Розенбушу. Баталист, увидав, что на флейту его никто не обращает внимания, снова сел за мольберт и принялся за работу со рвением отчаяния. Комната его представляла необыкновенно странный вид и напоминала собой до некоторой степени оружейную палату: по стенам висело древнее оружие, алебарды, мушкеты и мечи, а между ними красовались громадные сапоги со шпорами, рейтузы, седла и стремена самой удивительной формы. Перед дырявым креслом стоял на сломанной подставке колоссальный барабан, который служил в то же время и столом для склада всякой мелочи. Окно украшалось каким-то удивительным кактусом, стоявшим как раз в цвету; там же, в хорошенькой клеточке, бегали взад и вперед две белые мышки, пища и боязливо поглядывая красными своими глазками на новые лица.

На мольберте стояла «Битва при Люцене», в полном ее разгаре; это была отличная картина, и Феликс мог похвалить ее со спокойной совестью. В особенности живо и хорошо написаны были лошади, и молодой барон не хотел верить, когда художник признавался, что сам никогда в жизни не сиживал на коне. Поговорив сперва кое о чем, Розенбуш ухватился за романтизм, произнес в защиту его речь, достойную более многочисленных слушателей, потом снял свой испачканный шведский кафтан, в который, собираясь рисовать, он всегда облачался, для того чтобы на него могло легче снизойти истинное историческое вдохновение, и, несмотря на жару, надел на себя лиловый бархатный сюртук. Это значило, что он вместе с друзьями хотел навестить соседку.

Они постучались в дверь Анжелики и услышали в ответ ласковое: «Войдите!» Розенбуш нисколько не преувеличил: мастерская художницы действительно походила на празднично убранную оранжерею, украшенную картинами, этюдами головок и неоконченными рисунками цветов. Анжелика нарочно решилась прорубить окно в стене с восточной стороны для того, чтобы доставить солнечный свет своим цветам, за которыми она ухаживала очень заботливо и с большим знанием дела. Цветы выражали ей свою благодарность тем, что росли превосходно; пальмы и фикусы чуть не касались потолка.

Анжелика стояла перед мольбертом, с пылающими щеками, в старой надетой набок соломенной шляпе, в ветхой испачканной красками кофте, и с таким жаром занималась отделкой заднего фона, что при входе гостей, не переставая работать, только кивнула им головой.

— Она ушла! — воскликнула хозяйка. — Иначе, при всем своем желании, я не могла бы вас впустить. Ах, деточки, вы представить себе не можете, что это за очаровательная красавица! Будь я мужчина, я бы непременно или женилась на ней, или же пустила бы себе пулю в лоб!

— Вы опять впадаете в крайности, — заметил Розенбуш, приподнимаясь на цыпочки и поглаживая свою густую бороду. — Во всяком случае, позвольте взглянуть, действительно ли так велика опасность.

Анжелика отошла от мольберта.

— Господа! — сказала она, — я надеюсь, что вы меня похвалите. Или я в живописи понимаю ровно столько же, сколько свинья в апельсинах, или это будет мое лучшее и самое художественное произведение. Взгляните только на эти изящные формы — все так величественно, просто, благородно. Под нашим родным небом такой красоты не встретишь. Я хотела сначала срисовать с нее портрет в один присест, но потом одумалась. Вовремя еще мне пришло в голову, что это будет очень глупо. Ведь я буду тем счастливее, чем дольше буду иметь возможность штудировать это небесное лицо. Посмотрите только на этот стан, Янсен. Часто ли вам попадалось на глаза что-нибудь подобное?

— В этой женщине действительно есть стиль, — заметил Розенбуш, стараясь казаться вполне хладнокровным. — Но она, по-видимому, уже не первой молодости, если только ваше рисованье не придало ей лишний десяток лет.

— Какой вы странный смертный, господин Розанчик! — осердясь, возразила художница. — В живописи вы бредите только старой кожей, а в жизни подавай вам одни лишь бутончики. Правда, что моя красавица сама мне сказала, что ей уже… но я не буду настолько глупа, чтобы выдавать тайны девушки таким мужчинам, как вы. Довольно вам знать, что она еще в двадцатых годах и что, когда более моложавые теперь куколки отцветут и завянут, она будет еще так хороша, что на улицах народ будет останавливаться поглядеть на нее.

— А можно спросить, откуда она родом? — сказал Феликс.

— Отчего же нет? Она вовсе не скрывает того, что она из Саксонии… хотя по выговору этого совершенно не слышно; зовут ее Юлией С.; год тому назад она лишилась матери, и теперь у нее не осталось никаких близких родных. Вообще же мы почти не касались семейных дел, а вели самый серьезный разговор об искусстве. Могу сказать вам, что у нее понимания гораздо больше, чем у многих из нашего брата. А теперь извините меня, господа, что я вас не занимаю: я хочу сегодня же покончить задний фон, пока еще не высохли краски.

Янсен не говорил еще ни слова. Прощаясь с Анжеликой, он протянул ей руку и с серьезным видом сказал:

— Если вы, милый друг, не испортите как-нибудь портрета, то он сделает вам честь.

При этих словах скульптор поспешно вышел из мастерской.

ГЛАВА IX

Когда друзья догнали его на улице, он был по-прежнему серьезен и молчалив, в то время как Розенбуш в самых пламенных выражениях восхвалял красоту дамы, начатый портрет которой они только что видели.

— Не будь мое сердце в таких крепких руках, — вздыхая, говорил он, — бог знает, что бы могло случиться! Но ведь верность не пустая мечта. Кроме того, Анжелика выцарапала бы глаза всякому, кто вздумал бы разыгрывать с этой Юлией роль Ромео. Но куда же ты тащишь нас, Янсен?

— Мы идем к толстяку.

— В таком случае лучше уж прямо идти в трактир и ждать тебя там. Я поклялся перед обедом не ходить к этому безбожному сибариту. У него так чертовски пахнет амброю, трюфельными паштетами и индейскими птичьими гнездами, что потом в потертом своем одеянии кажешься себе каким-то нищим. Черт побери этого ленивого тунеядца! Да здравствует труд и кислая капуста!

После этой свирепой речи он кивнул дружески двум товарищам, надвинул на левое ухо свою шляпу с широкими полями и, посвистывая, повернул в боковую улицу.

— Кто этот толстяк, против которого наш Розанчик так выпускает свои шипы? — спросил Феликс.

— Он вовсе не думает о нем того, что сейчас сказал. Оба они хорошие товарищи и в случае нужды пошли бы один за другого в огонь и воду. Этот так называемый толстяк некто Эдуард Россель, человек чрезвычайно богатый. Писать картины для публики ему нет надобности, но, к сожалению, он закапывает свой великий талант в землю. Лень и виртуозное наслаждение искусством Россель привел в систему. Из-за этого Розенбуш постоянно с ним сцепляется, хотя, впрочем, сам, при всем своем «труде» и усидчивости, не может добиться ни до чего путного. Вот мы и пришли.