В раю

— Позволь мне спросить тебя, — сказал Феликс, молча осмотревшись кругом, — к кому ты меня, в сущности, привел? Да скажи, кстати, что твой приятель, производящий эти благочестивые вещи, не сидит ли где в соседней комнате, и не надо ли быть поосторожнее с критическими замечаниями?

— Не стесняйся, дорогой мой. Владелец и творец этих благочестивых вещей стоит перед тобою.

— Ты? Дедал в маске благочестия? Ты — проповедник в пустыне новейшего искусства? Поверю этому разве только тогда, когда сам надену рясу и объявлю, что женщина — порождение дьявола.

Скульптор серьезно взглянул на него.

— Да, милый, — сказал он, — вот до чего мы дошли, проповедуя в пустыне искусства. Ты требуешь красоты, а я показываю тебе одетые палки с насаженными на них головами кукол. Еще в Киле я убедился, что нынешний свет и слышать не хочет об истинном искусстве. Ты знаешь, как мне было тяжело обращать камни в хлеб. Когда я переехал в Гамбург, дела пошли еще хуже, потому что там (он остановился и отвернулся), ну, одним словом, жить там дорого, я становился старее и требовательнее и, думая, что виною всему купеческий город, уложил лучшие свои модели и эскизы и приехал сюда — в благословенный край искусства, в Афины на Изаре, о которых столько поется и рассказывается.

Здешнюю жизнь ты сам узнаешь. Не хочу я тебе, только что переступившему порог, выметать под ноги из угла сор со всего дома. Одно только скажу я тебе, что мюнхенский художник-филистер ни на волос не лучше филистеров Швейцарии или нашей старой Голштинии. Здесь целый год я кое-как перебивался и едва окупал голой красотой свою почти голую жизнь и нашел, что от такой жизни можно, пожалуй, обратиться в католичество, и как видишь по этим фигурам — мало-помалу и обратился. Не думай, что это было легко. В человеке есть еще кое-что другое, кроме потребности быть сытым семь раз в неделю, — есть еще стыд перед самим собою и некоторыми добрыми приятелями. Кроме того, ломать себя, действительно, неудобно. Нелегко себя изуродовать, преклониться перед неестественными требованиями, недостатками и безвкусицей нашей культуры. Тем не менее во всем надо стараться найти хорошую сторону. Мысль завести целую фабрику таких статуэток показалась мне такой смешной, что я раз действительно попробовал слепить святого Севастьяна, причем мне весьма пригодилось знание анатомии. Дело пошло на лад, и с тех пор у меня постоянно работает восемь учеников, пожалуй, я скоро разбогатею, как NN. (он назвал одного из своих сотоварищей). Да, милый Икар, — весело продолжал скульптор, — мог ли ты вообразить, что я дойду до фабрикации статуэток, когда мы в годы юности, витая вместе в мире идеалов, обзывали негодяем всякого, кто хоть на черточку отступал в искусстве и в жизни от своих убеждений. Но мельница повседневной жизни размалывает у человека многое, чем он дорожит и что считает крепким, как сталь. Вот тебе печальный пример хваленой свободы искусства, которую ты надеялся тут встретить. Если я хочу делать то, чего не могу не делать, то должен подчиниться тому, что считаю сам недостойною глупостью. Чтобы иметь возможность быть таким художником, каким хочу быть, я принужден делать нюрнбергские игрушки и посылать их на рынок. Зато у себя самого за спиною я все-таки же остаюсь собственным своим хозяином. Развеселись же, дорогой сын мой: твой старый Дедал еще не совсем испортился. Я думаю, что ты станешь уважать меня по-прежнему, когда из этой мастерской я введу тебя в другую — в мой рай.

ГЛАВА IV

Он отворил маленькую дверь, соединявшую обе мастерские, и повел туда Феликса.

— Тут ты найдешь старого знакомого, — сказал он. — Удивительно будет, если друг Гомо еще узнает тебя. Он уже за это время успел и состариться и оглохнуть.

Собака все еще лежала на соломенном половике перед старым диваном и, казалось, спокойно спала, хотя подле нее сидела девушка, положив обе ноги на ее густую шерсть, как на коврик. Старому псу не только не казалось это неудобным, но, напротив, ему было, по-видимому, приятно, что маленькие ножки его поглаживали и почесывали. По крайней мере, от времени до времени Гомо ворчал от удовольствия, как кот, которого гладят по спине.

Девушке же между тем время казалось очень долгим. Сначала, услыхав голоса в саду, она подставила к окну скамеечку и, прикрыв платьем голые плечи, чтобы кто-нибудь из прохожих не увидал ее, с любопытством заглянула в розовую беседку. Незнакомый молодой человек, так серьезно и так долго разговаривавший с Янсеном, пришелся ей очень по вкусу; ей понравились его высокий рост, и красивая голова на широких плечах, и огненный взор темных его глаз. Она тотчас же порешила, что это важный барин, а не кто-нибудь из простых. Когда же барон с Янсеном совсем вошли в беседку, сидеть у окна показалось ей излишним. Тихо и задумчиво сошла она со скамейки, стала перед зеркальцем, висевшим на стене, и с удовольствием любовалась своей юной особой, которая только теперь, когда ее копировал художник, казалась ей чем-то особенным. Только своим лицом девушка была сегодня менее довольна, чем прежде, хотя оно нисколько не становилось лучше оттого, что она сжимала рот, втягивала ноздри и пялила глаза. Ценз очень сердилась, что не могла сделаться такой хорошенькой, как гипсовые головки, стоявшие наверху на подставках. Наконец она сделала такую смешную гримасу, что сама расхохоталась, после чего к ней возвратилась ее обычная веселость. Девушка высунула язык и полюбовалась, какой он был красный сравнительно с ослепительно-белыми зубами. Потом она тряхнула своими рыжими волосами, стала ходить взад и вперед, распевая песни, и хлопала в такт руками по голым плечам с таким усердием, что все воробьи перепугались и вылетели в окно. После этого она долго стояла и смотрела вокруг по стенам на отлитые фигуры и гипсовые модели, более же всего на начатый мраморный бюст. При этом ей опять пришел в голову незнакомый молодой человек там, в беседке, у которого голова так гордо держалась на красивых плечах; потом все это ей наскучило и она почувствовала голод. В шкафу в углу, как указал скульптор, она действительно отыскала булку и начатую бутылку красного вина. Кроме того, там же нашла она груду всякого хлама: маскарадный наряд, кусок тисненной золотом кожи, куски материи и штофа с большими голубыми и красными цветами и вырезанное из папки и оклеенное золотой бумагой сияние, служившее, вероятно, для живой картины или какой-нибудь другой нечестивой цели. Шалунья надела на себя это сияние и подвязала его ленточками, причем опять побежала к зеркалу и стала улыбаться и гримасничать. Потом из хлама вытащила кусок голубой материи и накинула его, как мантию, на свои белые плечи. Волосы ее свободно падали вниз, так что издали, если б не обнаженная грудь, ее можно было бы принять за средневековую мадонну, которая вышла из рамки и неизвестно зачем попала в мастерскую скульптора. Сама она показалась себе в этой одежде очень красивой и величественной и в душе радовалась, как удивится Янсен, увидав ее в таком виде. Чтобы не так скучно было ждать, Ценз села на диван, поставив подле себя на стул стакан вина, и начала есть булку. Под руку ей попалась папка с фотографиями знаменитых древних картин, и она, положив ноги на спину собаки, развернула ее на коленях. Девушка сидела так уже с полчаса, погруженная в рассматривание картин, которые находила по большей части противными, как вдруг маленькая дверь отворилась и Янсен вошел.

Ценз так испугалась, что вскрикнула и вскочила с места, как будто ее приподняло пружиной, старый пес глухо залаял и со своей стороны тоже встревожился. За скульптором она увидела входившего молодого человека и остановилась среди мастерской, стараясь закрыть грудь голубым покровом, совершенно смутившись и дрожа всем телом.

— Не бойтесь, дитя мое, — сказал скульптор. — Этот господин тоже художник. Господи, как вы нарядились! Сияние чудо как идет к вам. Ну-ка, повернитесь еще…

Она гневно покачала головой.

— Пустите меня! Я никогда больше не приду! — вполголоса сказала она. — Вы не сдержали слова! Какой срам!

— Но, Ценз!..

— Нет, никогда! Вы обманули меня… вы знаете, что мне обещали, а между тем…

— Если бы ты только выслушала! Клянусь тебе…

Качая головою, с пылающим лицом бросилась она к стулу, где оставила свою накидку и соломенную шляпу, схватила их и как стрела кинулась в маленькую дверь во вторую, мастерскую.

Скульптор хотел бежать за ней, но должен был вернуться, так как дверь она тотчас же защелкнула. Феликс же, вследствие бурной встречи с собакой, едва имел время заметить девушку. Громадный пес как бы помолодел и с живостью бросился навстречу к старому своему знакомому, положил тяжелые лапы ему на грудь и ни за что не хотел от него отстать.

— Так ты, верный пес, узнал меня? — вскричал молодой человек, держа его громадную голову и нежно глядя в его большие, несколько уже помутившиеся от старости глаза. — Посмотри-ка, Ганс, с какой радостью меня тут встречают! Но что сделал я девушке? Разве в вашей благословенной стране натурщицы свободного искусства состязаются на приз за добродетель?

— Относительно этой ты не ошибся, — сердито отвечал Янсен. — Только после долгих колебаний она решилась служить мне моделью, и теперь будет трудно приручить ее снова. Ценз говорила мне, что у нее нет ни отца, ни матери. Я часто встречал ее на дороге в цветочную мастерскую, где она с трудом зарабатывает себе хлеб. Вся ее особа мне понравилась, и, судя по тупому носику, трудно было предположить в ней чересчур много застенчивости. Но мне пришлось долго хлопотать около нее, несмотря на то, что я кажусь старше своих лет и не раз внушал доверие самым пугливым. Наконец, я употребил последнее и самое сильное средство, которое помогло и на этот раз.

— Какое же это такое средство?

— Замечание, что, в сущности, все дело само по себе не так важно, как мне это казалось сначала, что, наконец, даже лучше, если она раздеваться не станет. Против таких средств тщеславие никогда устоять не может, и она согласилась прийти, но с тем условием, чтобы, кроме меня, никого в мастерской не было. Это условие я необдуманно нарушил, впустив тебя.

Феликс подошел к статуе вакханки.

— Если ты не очень польстил ей, то тебя можно поздравить с такой находкой, — сказал он. — Кроме того, сколько я мог заметить, шатаясь сегодня по городу, тебе и вообще следует быть довольным местными здешними продуктами.

Янсен ничего не отвечал. Он, казалось, погрузился в рассматривание друга, который стоял теперь освещенный самым благоприятным образом. Потом он ворча пошел к шкафу, где только что рылась девушка, поискал там в ящиках и, держа за спиною большие ножницы, вернулся к Феликсу, все еще любовавшемуся вакханкой.

— Прежде всего позволь мне, дорогой сын, остричь тебя по-человечески. Сядь-ка сюда, на скамейку. Менее чем в пять минут все будет сделано, и лучшее твое украшение, шея, снова покажется из-за этого леса.

Сначала Феликс, смеясь, уклонялся, но потом все-таки согласился, чтобы друг подстриг ему кудри и слегка подровнял бороду.

— Вот так! — сказал он, — теперь можно с тобою выйти на улицу. В награду за твое послушание я покажу тебе кое-что, что до сих пор оставалось сокрытым от очей всех почти смертных.

Он подошел к большой закрытой группе, стоявшей посреди мастерской, и начал осторожно снимать с нее сырое полотно, в которое группа была со всех сторон обернута.

На земле лежала фигура юноши в полной силе и в прелестной естественной позе, в вышину более человеческого роста. Юноша, казалось, только что проснулся, потому что он лежа приподнял немного голову, оперев верхнюю часть тела на правую руку, а левую руку поднес ко лбу, как бы желая стереть с глаз туман глубокого сна. Перед ним — для зрителя же сзади него — стояла на одном колене молодая женщина, наклонившись с невинным удивлением. Фигура женщины в исполнении далеко отстала от мужской, в которой оставалось доделать только густые волосы и несколько обработать руки и ноги. У женщины черты лица были сделаны только начерно, прелестные же, по красоте форм, члены, требовали лишь нескольких дней работы. Положение всей группы было так хорошо и счастливо, наклонение головы и движение рук так выразительны, что общее впечатление можно было предвидеть заранее и найти, что обе фигуры будут в равной степени восхитительны.