В ритме сердца

— Так ты попроси, и мы приступим. Ты же сама до безумия этого хочешь, — в его же хрипловатой интонации уверенности хоть отбавляй. — И я что-то не понимаю: почему ты опять тормозишь со своими желаниями? Куда же делась вся твоя смелость, которая побудила тебя на приёме «дать себе волю»? — недобро усмехнувшись, Адам передразнивает мои слова. — Да и чего это ты вообще так напряглась, Лина? Неужели думаешь, что я тебе насиловать буду? — мрачный вопрос звучит скорее как обещание, но почему-то не вызывает во мне ужаса. Лишь чистейший, равномерно распространяющийся по жилам кайф, вызванный яркими, развратными, полными грубостей кадров этого жестокого акта.

Чёрт возьми, со мной вообще всё в порядке? Что за дикость меня возбуждает?

— Под словами «Ты никак меня не остановишь» я имел в виду вовсе не твою неспособность противостоять мне в физическом плане в случае, если я буду делать что-то против твоей воли. Никак нет! Этого никогда не будет. Брать силой — это не про меня. Ты не остановишь меня, потому что сама этого не захочешь… и скажу даже больше: ты будешь просить повторить ещё и ещё, — его угрожающий баритон резко сменяется вкрадчивым шёпотом, что опадает электрическим покалыванием мне на позвоночник вместе с внезапными, как снег на голову среди знойного дня, массирующими движениями его пальцев.

— А-а-ах! — блаженно выдыхаю я, чувствуя, как все страхи и сомнения, что ещё секунду назад терзали моё сознание, неумолимо исчезают, словно утренний туман, уступая месту только наслаждению. Тёплому, сладкому, тягучему, как патока, что ежесекундно всё сильнее разбавляет собой кровь.

— Я считал все твои желания от начала до конца, Лина, поэтому мне доподлинно известно, как именно доставить тебе такое мощное удовольствие, которого ты ещё никогда не испытывала, а «очарование» лишь в разы усилит твою чувствительность к каждому моему прикосновению, — он ведёт пальцами дорожку сверху вниз. Аккуратно. Мучительно медленно. Приятно до онемения в кончиках пальцев. Не обделяя вниманием ни один позвонок. Начиная с самого затылка, по шее, между лопаток, усиливая нажим на поясницу, заставляя меня прогнуться сильнее и отставить ягодицы назад, словно требующая траха кошка.

— И должен признать, что, покопавшись в твоих фантазиях, я сделал для себя одно крайне приятное открытие, — он прикладывает ладонь к моему бедру и не сжимает крепко по своему обычаю, а приступает легко и мягко поглаживать, что тут же заставляет меня жалостливо застонать.

— Какое… открытие? — едва выдавливаю из себя писк, мелко содрогаясь от желания ощутить гораздо больше, сильнее, жёстче. Но мой мучитель не отвечает и вновь назло мне продолжает чересчур бережено ласкать мою попку. Моего терпения хватает на полминуты, не больше, а затем я сама начинаю извиваться, призывно потираясь бёдрами о его налившийся похотью пах.

— С-с-сука… — хищно шипит он в ответ на мои требующие движения, сильнее сжимая пальцы у корней моих волос. — Вот об этом открытии я и говорю, дикарка. Не зря я тебя так называю, ведь нежность — это далеко не главное, что жаждет ощутить твоё женское начало. И мне придётся изрядно пошевелить мозгами, чтобы суметь придумать тебе достойное наказание за твоё сегодняшнее поведение, потому что это ты однозначно как наказание не воспримешь, — последнюю фразу он произносит настолько глухо и сдавленно, будто отдавая на это последние силы, что мне едва удаётся его расслышать. Зато почувствовать получается отменно: он сменяет мучительное поглаживание на мощный, хлёсткий шлепок по ягодицам, от которого у меня аж искры из глаз начинают лететь. А затем следует ещё один, ещё и ещё… И так до тех пор, пока от его одновременно живительных и смертельных для сознания, и болезненных и сладких для тела ударов, весь мой низ живота опоясывается невыносимым, прожигающим до костей, жаром, что выбивает из меня череду жалобных криков, вздохов, стонов и трёхэтажного мата, которым я пытаюсь заменить прорывающиеся наружу мольбы о том, чтобы он остановился или же, наоборот, взял меня прямо возле панорамного окна.

— Адам!.. Боже! Я не могу… Адам! — прерывисто кричу я, осознавая, что ноги больше не выдерживают вес моего тела. Ещё один шлепок по нещадно саднящим ягодицам — и я уже готовлюсь к падению прямо в кучу разбитых мной вещей, как вдруг ощущаю резкий, удерживающий меня перехват рук под своей грудью.

— Обожаю… — одним рывком он прибивает меня спиной к своему влажному торсу. — Обожаю, как ты кричишь моё имя, — жаркий шёпот плавит мне кожу возле виска. — Твой звонкий голосок и стоны, — царапнув мочку уха языком, он не целует, а прямо-таки кусает мои шею, скулы, подбородок. — Твою охрененную фигурку, — его пальцы очерчивают изгиб от бедра, по талии к рёбрам, перебираются к животу и, достигая пупка, неторопливо вырисовывают вокруг него знак бесконечности. — А как я обожаю твои сиськи… Ммм…

— А-а-х… — протяжный стон вибрирует в горле, когда Адам накрывает мою грудь своими уверенными ладонями, сжимает, обводит ареолы по контуру, мучит между большим и указательным пальцами соски, мгновенно превращая их в маленькие камушки.

Никогда не считала себя королевой красоты, но неоднократно благодарила природу за свою полную, стоячую грудь, что в его руках выглядит ещё более соблазнительной, она словно нашла идеально подходящие для себя ладони. И судя по хищному, восхищённому взгляду, которым Адам поедает наше полупрозрачное отражение в окне, он думает точно так же.

— Ты идеальна, Лина, — искренне, с придыханием произносит он, прижимаясь носом мне в щёку. — И волосы твои, и запах, и губы… всё в тебе идеально, ведьма, — освобождая одно истерзанное полушарие, он вновь ныряет рукой в мои волосы и, повернув голову к себе, со сдавленным рыком налетает на губы, начиная напористо царствовать внутри своим языком, параллельно ведя пальцами от груди вниз туда, где всё давно истекает влагой, пульсирует, требует, ноет от необходимости принять в себя его твёрдость.

Сходя с ума окончательно, я поднимаю руки вверх, цепляюсь пальцами за его шею, зарываюсь в мокрые волосы и ещё сильнее толкаюсь податливым телом навстречу его бёдрам, заставляя нас обоих синхронно застонать.

— Бля*ь! Хочу тебя… Я хочу тебя до невозможности, дикарка, — сладко целуя и покусывая мне губы, шепчет он невнятно, словно в беспамятстве, и застывает на несколько долгих секунд, глядя на меня голодным, пылающим взглядом, что горит ярче, чем ночные огни города за стеклом. А затем… вновь что-то резко меняется в его лице, он будто возвращает своим глазам какую-то осмысленность и с хрипотцой добавляет: — Но ещё больше я хочу наконец услышать от тебя честный ответ на вопрос, на который ты так долго врала нам обоим.

Дыхание учащается до предела, вся кожа вспыхивает огнём, когда я чувствую на лобке его пальцы, целенаправленно подбирающиеся к изнывающей от нетерпения наполниться им плоти. Но сознание… душа… и всё моё естество в целом негодует, расстраивается, полыхает совсем не сексуальным желанием, а горьким разочарованием потому, что я прекрасно знаю, о чём Адам намеревается спросить меня.

— Оставь за спиной все запреты, предрассудки и рамки, которые по той или иной причине сама выстроила в своей голове, и произнеси правду вслух: чего ты на самом деле хочешь, Лина? — он повторяет тот самый вопрос, что задал мне ещё в нашу первую ночь в «Атриуме», и в ожидании услышать это идиотское признание смотрит мне не просто в глаза, а глубоко-глубоко, в самое сердце, в котором непременно и так видит все ответы, всю правду, все желания.

Но почему тогда он такой самовлюблённый придурок и не понимает, что я хочу получить его просто так — ничего не говоря, не прося, не умоляя?

Если он так сильно хочет, если я такая идеальная в его глазах, почему он всё ещё ждёт каких-то глупых слов и признаний вместо того, чтобы просто взять меня и получить желаемое?

Разве так сложно переступить через свою уязвлённую гордость и забыть о том, что он всеми желанный любовник, которому я, бедная пацанка, посмела отказать?

Неужели той мощи, что я чувствую в нём и вижу в его бездонных омутах, недостаточно для того, чтобы прекратить издеваться надо мной, уступить и показать мне всю правду, что он несомненно скрывает за своим напускным хладнокровием?